Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова
Начинать придётся издалека. Я родился незадолго до смерти отца. Последыш, я стал неожиданным явлением для своей матери, Марички Лотис. Моя семья жила в ссылке в одном из посёлков на берегу реки Алдан. Жили бедно, но после смерти отца мать осталась совсем без средств и была вынуждена искать работу по всей Якутии. Работа нашлась далеко от родного Алдана, в новом посёлке алмазодобытчиков. Так мама перебралась с тремя младшими детьми – четверо старших к тому времени уже жили самостоятельно – в новый посёлок Амакинской экспедиции.
Мама никогда ничему не училась. Только рожала и воспитывала нас. Потому работа для неё нашлась только самая простая и низкооплачиваемая. В Амакинском посёлке мы едва сводили концы с концами, но как-то жили.
Мать помню хорошо. Она мне всегда казалась не менее красивой, чем наша Мира. Такие же чёрные косы и глаза, как вишни. А как она плясала! А как пела! Судомойка, мать семерых детей, она была самой привлекательной женщиной на посёлке, где жили геофизики из Москвы и Ленинграда. В большинстве своём – мужики. Супружеских пар две или три. Остальные женщины наперечёт и на вес золота. Семьи геофизики оставили в столицах, но в тайге некоторые из них – избранные – находили себе «полевую жену», иногда из местных эвенкиек или якуток. На нашу маму «положил глаз» большой человек, сам товарищ начальник Амакинской экспедиции.
Он и не жил с нами. Дневал и ночевал в небольшой комнатёнке, в камералке. Там был и его рабочий кабинет, и спальня. К нам в крошечную конуру, выгороженную в одном из бараков, которую мы занимали вчетвером, наведывался два-три раза в неделю. Они общались с матерью на той самой койке за выцветшей ситцевой занавеской, которую она делила с моими сеструхами. Я же спал на составленных вместе двух больших чемоданах тут же, рядом. Мира тогда была ещё здорова и на время визитов Бога вместе с Изольдой уходила «погулять» к соседям. Я же бежал на место Бога, в камералку. Иногда и ночевал там на верстаке, положив под голову образец горной породы. Возвращаясь, Бог не прогонял меня. Спать, читать книжки, изучать атласы, слушать разговоры геофизиков, играть с ними в шахматы и преферанс – такие и подобные занятия он считал полезными для меня и не препятствовал. Остальное же считал капризами и буйством, а нашу с матерью любовь друг к другу – противоестественным и вредным баловством.
Так случилось, что я часто ночевал в камералке один. В часы, когда зимняя ночь казалась вечной, я укладывался на верстак – лежанкой Бога, понятное дело, брезговал – накрывал голову одеялом, зажигал фонарик, пытаясь в сотый раз перечитывать растрёпанный томик Майн Рида, романтическую историю о любви и мести. Морис Джералд казался мне слишком слабым. Роль жертвы не для меня. Я воображал себя то Кассием Колхауном, то отцом Луизы Пойндекстер. Только моя Луиза – не белокурая изнеженная красотка, а черноволосая бойкая плясунья. Именно такой была в молодости моя мать, Маричка Лотис. После пятого прочтения я знал содержание каждой страницы, помнил каждую подробность монохромных иллюстраций. В камералке я познакомился и с Джеком Лондоном, и Дюма, и Жюль Верном и даже с Сименоном. Зачитав всю художественную литературу до дыр, я принялся за учебники и атласы по геофизике. И, знаешь, кое-что почерпнул. Многое! Погоди, не спрашивай меня, почему я стал ветеринарным врачом. Об этом чуть позже.
В бараке, где я жил с матерью и сёстрами, в сенях, на вбитом лично Богом гвозде висел широкий армейский ремень со звездой на пряжке как средство укрощения меня. Вернее, моей любви к матери, которая порой оборачивалась лютой ревностью и буйными выходками.
Сестры называли его дядей Мишей, ну а я… Я Бога ненавидел. Ненавидел за то, что он замечает увядшие на тяжёлой работе руки моей матери, ненавидел за её пресмыкательство перед ним. Ненавидел этот геофизический термин «полевая жена». Ненавидел за то, что держит мать на расстоянии, словно брезгуя ею, ссыльной цыганкой, вдовой еврейского стряпчего. Ненавидел ремень со звездой на пряжке. Бог любил беседовать с матерью наедине, за бутылкой водки, которую они честно распивали пополам. Да-да, Бог ухитрялся добывать запретный напиток в крошечном посёлке геофизиков, где сухой закон соблюдался неукоснительно.
Что такое посёлок геофизиков, спросишь ты? Отвечу. Посёлек геофизиков – это жалкий пасынок огромных городов, о которых рассказывал матери Бог, о которых я слышал от других геофизиков. Москва и Ленинград, Иркутск и Красноярск – огромные города, величие которых я не смел вообразить. А ведь есть ещё и Киев, и Львов, и Казань, и Горький – в этих городах бывала моя мать. Слушая их разговоры – а они часто и подолгу говорили и обо мне, Бог уговаривал мать отправить меня в Якутск и определить там в детский дом – я и сам чувствовал себя жалким пасынком, щепкой, отлетевшей в сторону от удара топора.
Вплотную к посёлку Амакинской экспедиции подступала Великая Чёрная тайга. И я убежал. В тайгу. Добровольно. Ушёл ранним утром и не с пустыми руками, а хорошо снаряженный, с одноместной палаткой, ружьём, запасом еды и учебником по геофизике, взятыми со склада в камералке. Первые десять километров прошёл на угнанной моторке. Оставил её здесь неподалёку, выше по течению, ведь дальше не подняться – в верховьях река становится порожистой и совсем мелкой. На что рассчитывал? Хотел совершить подвиг первооткрывательства, как товарищ Попугаева[91]. Смешно, конечно. Я не дурак и не надеялся разведать новую трубку. Но я хотел найти огромный алмаз или несколько огромных алмазов. Хотел дать им имена отца, матери и сестёр.
Бросив лодку, я стал взбираться по склону сопки, перевалил вершину и оказался на курумнике[92]. Дело было в разгар лета, стояла жара. Возможно, поэтому я и не побоялся пропасть в тайге.
Кто ходил в жаркое время по якутской тайге, знает, в какой переплет можно попасть, если планировать маршрут без знания ситуации и без учёта погоды. Редкие деревья тайги не создают сплошной тени от солнца, как, скажем, лес в средней полосе России. Камни курумника прогревается и становятся горячими. В безветренную погоду прогревается и
