Футляр для музыканта - Михель Гавен
– И все пока при чинах и званиях. Ясно. – Алик усмехнулся. – Но я так и не получил ответа на вопрос, что дальше с этим Миллером? Подлечат, выступит с концертом и – в лагерь? Дожидаться конца войны?
– Не знаю. – Скорцени пожал плечами. – Кальтенбруннеру пришла в голову мысль сделать из него агента. Но не так обыденно, что перевербовать, а потом заслать его обратно в Штаты, чтобы получать от него информацию. Тут еще неизвестно, кому эта информация пригодится, особенно с учетом провала Арденнского наступления и начала наступления большевиков на Восточном фронте. Ему ученые подсунули какие-то новые биологические разработки, которые якобы позволяют полностью перепрограммировать личность человека. И он ищет подопытного, на ком испытать эти новшества. Идея его состоит в том, чтобы создать агента, который мог бы заместить высокопоставленного функционера в большевистской верхушке, а потом провести его в самое руководство партией. И таким образом как он считает, мы получим возможность влиять на действия нашего главного противника.
– Кальтенбруннер, он что, с ума сошел? – Алик спросил негромко, наклонившись вперед. – Я понимаю, наступление провалилось, большевики, напротив, перехватили инициативу. Перспектива не из радостных. Но это же еще не повод, чтобы рехнуться. Кого и куда он собирается продвигать? Большевики уже на границах рейха. Пока он готовит такого агента, мы тут сами все станем биологическим материалом для большевистских опытов, если наши вояки не придумают что-то сверхъестественное. Сам Кальтенбруннер-то где окажется, чтобы агента продвигать, вот что мне любопытно узнать? Как бы его большевистские вожди не съели живьем на завтрак. Или агент уже без него будет действовать? Мол, его так запрограммируют, что он сто лет сможет отрабатывать без участия «хозяина»?
– Пока все эти детали неизвестны, – ответил Скорцени задумчиво. – Но Эрнест уже доложил рейхсфюреру. Тому идея понравилась. И он собирается доложить фюреру. Всем известно, как он любит похвастать достижениями, которые превозносят арийскую расу. Вот создали суперагента, кто еще на такое способен? У фюрера явно поднимается настроение. А раз есть такая перспектива еще раз продемонстрировать, как они верны идеям фюрера и как они для него стараются, они уж не откажутся от идеи, какой бы сумасшедшей она ни оказалась.
– Ну а музыкант-то тут при чем? – спросил Алик недоуменно.
– При том, что необходимо внешнее сходство. Все эти разработки способны изменить личность, исправить память, даже заставить человека говорить на другом языке, как на родном, и забыть свой собственный. Но они не могут изменить его внешность. Тут нужна пластическая хирургия. Но это опасно. Агенту предстоит жить в чужой стране много лет, он будет обращаться к врачам, а на его уровне все они – стукачи НКВД. Внешние изменения легко заметить, это не удастся скрыть, вся игра будет сломана, не успев начаться. Поэтому пластика потребуется, но самая минимальная. Нужно максимальное внешнее сходство с объектом. А, как утверждает Мюллер, этот музыкант очень похож на одного большевистского партийного деятеля, и он уже предоставил Кальтенбруннеру его фото.
– Да, парню не позавидуешь. – Науйокс присвистнул. – Наверное, знай он, что его ждет, он бы предпочел оказаться на дне Ла-Манша. Это все равно что смерть. Он перестанет быть собой. Забудет свой дом, своих родных и близких, всех, кого он любил, кто был ему дорог. Забудет даже родной язык. Превратить знаменитого джазового музыканта, талантливого человека в какого-то заурядного сталинского начальника. Даже у меня это вызывает сочувствие, хотя с чем только ни приходилось сталкиваться за эти годы. Неужели Маренн позволит все это? Не думаю, что Кальтенбруннеру удастся все это провернуть в обход нее. А она возмутится, я уверен. И привлечет на свою сторону Шелленберга. Как обычно, – Алик многозначительно посмотрел на Скорцени.
– Это не исключено, – Скорцени опустил голову. – Но неизвестно, чью сторону на этот раз займет Гиммлер.
Желтая бабочка между оконными рамами лежала, распластав крылья. А за окном крупными хлопьями падал снег. Деревья в саду стояли неподвижно, укутанные в снежные покрывала. Утреннюю тишину нарушали редкие крики ворон, которые, перепрыгивая с ветки на ветку, стряхивали снег, и он беззвучно опадал на землю. Подойдя к окну, Маренн отодвинула тяжелую фиолетовую штору и наклонилась к стеклу, рассматривая бабочку.
– Она залетела сюда случайно в ясный летний день, когда окно было открыто, – произнесла она негромко. – А вылететь уже не смогла. Так и осталась здесь – напоминанием о лете в холодный зимний день. Это могло быть совсем недавно, прошлым летом, когда Женевьева мыла окна в моей детской комнате, а могло быть и давно, еще тогда, когда я была ребенком, просто я этого не заметила. Как ты думаешь? – она повернулась к Рауху. Он стоял за ее спиной, глядя на заснеженный сад.
– Я сомневаюсь, что этой бабочке столько лет. – Фриц пожал плечами. – Она давно бы истлела. Скорее всего, запорхнула осенью, где-нибудь в сентябре.
– Ты прав, конечно. – Маренн улыбнулась и прислонилась виском к его плечу. – Но хочется думать, что это посланница из моего детства. Жаль, что Отто запретил зажигать свет в целях маскировки. Я бы хотела показать тебе мои детские рисунки и фотографии Штефана, когда он был совсем маленьким. Женевьева все заботливо хранит. А я помню каждую царапину на старинной мебели, которую я оставила, играя, и за которую моя воспитательница австрийская графиня Гизелла Шантал меня ругала. Правда, обычно недолго.
– Твоя домоправительница всерьез испугалась, когда к ней в дом вдруг ввалился целый отряд «американцев», разговаривавших по-немецки. – Раух повернул ее голову к себе и, глядя в прозрачные зеленоватые глаза, убрал темный локон, упавший ей на щеку. – По-моему, она до сих пор еще не пришла в себя от нашего визита, хотя и старается не показывать вида.
– Да, для Женевьевы это была неожиданность, –
