Поль Феваль - Горбун
Не знаю почему, но мрачный заколоченный замок теперь мне казался не таким страшным, как вначале.
– Какова судьба ребенка? – спросил Анри.
– Ребенок умер! – ответила трактирщица».
Глава 6. Накрывая стол
«На дне траншей был луг, засеваемый деревенскими жителями кормовой травой. Посреди деревни возвышался ребристый шпиль приходской церкви, построенной около двух веков назад кем-то из предков последнего маркиза де Келюса. Немного поодаль за деревней виднелся густой Энский лес.
Анри окинул пейзаж неторопливым печальным взором. Держа шпагу, будто трость, он раздвигал ее концом густую траву, словно что то искал. Его губы беззвучно шевелились. Внезапно, указав на то место, где стояла я, он воскликнул:
– Здесь!
– Да, – ответила женщина. – Как раз на этом месте мы нашли мертвым молодого синьора.
Вздрогнув, я невольно отступила в сторону.
Анри спросил:
– Как поступили с телом?
– Я слышала, что его отвезли в Париж, чтобы похоронить на кладбище при церкви Сен-Маглуар.
– Верно, – подумал вслух Анри. – Сен-Маглуар – вотчина герцогов Лотарингских. Значит несчастный синьор, погибший в ту страшную ночь в траншее, принадлежал к знатному роду Лотарингов.
Склонив голову, Анри погрузился в размышления. Обратив внимание на деревянные ступеньки у разрушенного моста, он попытался по ним подняться, но изъеденные жучком прогнившие доски рассыпались под его ногой. Он вернулся и постучал рукояткой шпаги в закрытые ставни низкого окна. Сопровождавшая нас женщина сказала:
– Эти дубовые ставни облицованы железом. В последний раз окно открывалось, когда тут работали следователи и судьи. После их отъезда ставни были наглухо забиты и больше не открывались.
– А вы, добрая госпожа, что-нибудь слышали в ту ночь, через запертые двери и окна вашей харчевни?
– Ах, Господи! Страшно вспомнить, мой господин. Мы не сомкнули глаз. Те, кто учинил ночное побоище, днем пили вино в нашем трактире. Во время вечерней молитвы, я просила Всевышнего принять с миром души тех, кто не доживет до рассвета. Это было сущее светопреставление: лязг клинков, душераздирающие крики, стоны, ругательства. Время от времени два мужских голоса то вместе, то порознь выкрикивали: „Я здесь!“, „Я здесь!“
Я уже говорила вам, матушка, об этом удивительном девизе. Почему-то он мне запомнился с раннего детства. Иногда я слышала его из уст Анри и, кроме того, именно эти слова были оттиснуты по латыни на печатях таинственного конверта, который Анри хранил, как зеницу ока.
Принимал ли участие в той переделке Анри? На этот вопрос мне мог ответить лишь он сам. Солнце уже садилось, когда мы, наконец, выехали на дорогу ведущую в долину. Сердце мое сжималось от нобъяснимой тоски. Я неоднократно оглядывалась, чтобы еще и еще разок посмотреть на гранитного исполина, возвышавшегося над необычным холмом».
«Наступившей ночью во сне я видела странные образы: женщина в трауре несет младенца, она приближается к лежащему на земле молодому человеку и склоняется над его мертвенно бледным лицом в его боку зияет кровоточащая рана. В глазах женщины неописуемая скорбь. Неужели во сне я видела вас, матушка?
На следующий день на палубе корабля, который нас должен был доставить через океан и Ла Манш к берегам Фландрии, Анри мне сказал:
– Скоро, очень скоро вы узнаете все, Аврора. И дай Бог, чтобы от этого вы стали счастливее.
Говоря это, он был печален.
Неужели знание истории моей фамилии способно сделать меня несчастной? Нет, даже, если это действительно так, я все равно хочу узнать правду и, прежде всего, увидеть вас, дорогая матушка».
«Мы высадились на берег в Остенде. В Брюсселе Анри получил какой-то большой конверт с французскими печатями, и на следующий день мы отправились в Париж. Уже стемнело, когда мы миновали триумфальную арку, – рубеж, где кончается дорога из Бельгии и начинается Большой Париж. В карете я сидела рядом с Франсуазой и Жаном Мари. В нескольких десятках шагов впереди верхом на лошади ехал Анри. Первая пришедшая мне мысль, когда мы пересекали городскую черту, была: „В этом городе живет моя мать – я ее скоро встречу“. Анри мне об этом не говорил, я сердцем чувствую, что вы в Париже».
«Мы проехали длинную улицу с высокими серыми домами, потом свернули в узкий переулок и остановились возле кладбища с церковью. Позднее я узнала, что кладбище и церковь носят название Сен-Маглуар.
Анри спешился и подошел к карете, чтобы подать мне и мадам Франсуазе руку. За церковью лежит огражденный деревянным забором участок в виде ротонды. Это и есть богатые гранитными надгробиями и монументальными скульптурами кладбище. Мы прошли через деревянную арку, с ее свода свешивался фонарь. Его керосиновая лампа хоть и слабо, но освещала весь огражденный участок.
Анри остановился у одной могилы. Над ней на гладком каменном пьедестале застыло мраморное изваяние молодого человека. Анри надолго приник губами ко лбу статуи, потом тихо произнес:
– Вот я и пришел к тебе, брат. Видит Бог, я исполняю данное тебе обещание.
За нашими спинами послышалось какое-то бормотание. Я оглянулась. Стоя на коленях в траве между могилами, Франсуаза Беришон и ее внук Жан Мари молились. Анри тоже опустился на колени. Глядя на скульптуру, он возносил долгую бессловесную молитву. Затем, поднимаясь, он сказал:
– Поцелуйте этот образ, Аврора.
Я поступила, как он велел, и потом спросила, зачем. Он хотел ответить, но вдруг замялся и наконец, произнес, наверное не то, что намеревался сказать вначале:
– Потому что у этого человека было благородное сердце и потому, что… я его любил, как брата.
Я еще раз поцеловала холодный лоб скульптуры. Анри в знак благодарности прижал мои ладони к своему сердцу. Как он любит, как любит, матушка! Я ошиблась, написав, что он никогда меня не полюбит».
«Несколько минут спустя, мы уже были в доме, где я сейчас заканчиваю писать эти строчки. Этот дом Анри снял заранее. Когда мы еще находились в Испании, он списался с хозяевами.
Переступив порог этого дома, я ни разу его не покидала. Здесь я одинока, как никогда, потому что в Париже у Анри оказалось дел больше, чем во всех других местах, где мы скитались прежде. Он так занят, что не всегда находит время даже для еды. Он мне запретил выходить, и просил, чтобы я приближалась к окну не иначе, как с предосторожностью, так как с улицы меня никто не должен видеть.
Неужели он меня ревнует? Ах, как бы я была счастлива, если это действительно так! С какой радостью ему подчинялась, укрывалась вуалью, пряталась от посторонних глаз, берегла бы себя лишь для него одного. Но в моей памяти постоянно всплывают сказанные им в Мадриде слова: „Это нужно не мне, это нужно вам, Аврора“. Увы, значит не ревность. Я одинока. Сквозь щель между опущенными занавесками вижу озабоченных повседневными делами парижан. Они спешат, они разговаривают, они смеются, они неторопливо прогуливаются. Как я им завидую! Ведь они в отличие от меня свободны. Я вижу окна противоположных домов. На каждом этаже живут нормальные семьи, – я вижу молодых счастливых матерей, окруженных смеющимися детьми. Из нашего дома хорошо виден Пале-Рояль. По вечерам во дворце зажигается свет. Его высочество регент часто устраивает балы и разные другие увеселения. Мимо меня то и дело проплывают нарядные портшезы, в которых восседают облаченные в вечерние туалеты придворные дамы. Их кавалеры идут пешком и, чуть наклонив голову к дверце, с ними переговариваются и галантно улыбаются. Из дворца доносятся звуки дивной музыки. Одну мелодию, (она мне нравится особенно), я даже подобрала на гитаре. Жан Мари сказал, что это гавот Жана Батиста Люлли. Откуда этот мальчик все знает? Иногда не могу уснуть все ночь. Но если Анри мне скажет ласковое слово, я забываю обо всех своих бедах и счастлива, как ребенок».
