Томас Костейн - Высокие башни

Доктор с трудом заговорил по-французски:

— Я надеюсь, что почтенный офицер станет гореть в аду, — говорил он, и его смуглое лицо пылало от возмущения. — Я также надеюсь, что он умрет, и на его шкуре будут гореть красные огромные пятна…

Де Серини сразу пришел в себя. Этот врач понимал по-французски, поэтому он сам попытается его убедить в правильности своих соображений, и не станет прибегать к вынужденной помощи невежественного матроса.

— Сеньор доктор, вы говорите по-французски? Хорошо! Тогда мы с вами поговорим как нормальные люди и достигнем понимания. Извините меня, сеньор доктор, за те вещи, которые я высказал, потому что разозлился на этого бестолкового матроса. Все замечания относились только к нему и ни в коей мере не касались вас и великих людей этого чудесного города.

Доктор поклонился.

— Я принимаю ваши извинения, потому что вы волновались, вас можно понять.

После этого у них начался нормальный вежливый разговор, и они изо всех сил пытались понять друг друга. В заключение доктор решил поговорить с городскими властями. Потом он вежливо откланялся и продолжал говорить комплименты до тех пор, пока не добрался до лодки, на которую он спустился по веревочной лестнице. Усевшись в лодку, он начал торопить матросов, и они сразу ему повиновались, потому что им было слишком хорошо известно значение слова «peste».

— Проклятая французская свинья! — бормотал офицер. — ~ Пусть он заразится чумой и умрет в муках!

Потом он пришел в себя и вынужден был признать, что в речах француза была доля здравого смысла.

— Да, жизнь великого лидера следует сохранить во что бы то ни стало. Все говорят о Д'Ибервилле только самое хорошее. Я поговорю с комендантом. Если у него будет хорошее настроение и он не станет упрямиться, как старый мул, возможно, мы попытаемся помочь великому человеку, который так сильно болен.

Лодка отплыла, мсье де Серини не сразу отправился навестить брата. Он был весьма последовательным человеком и понимал, что Д'Ибервилль заразился, когда, проявляя жалость и заботу, навещал больных членов команды. Он не пошел в темную каюту брата не из страха. Нет! Он думал о том, что случится, если он тоже заразится. Ему было прекрасно известно, что никто не сможет принять на себя командование кораблем.

Он мрачно расхаживал по палубе, де Серини различал башни замка Морро на берегу, и это вызывало у него еще большее раздражение.

— Только не здесь! — думал он. — Если моему брату суждено умереть, пусть это случится на французской территории. Нам и так плохо, потому что орел болен, а кругом порхают только воробьи да кулички.

Он крепко сжал рукой леер.

— Этого не может быть! Бог указал, что мой брат является исполнителем Его Воли в Америке! Он не может умереть от отвратительной лихорадки, как самый последний нищий в богадельне!

Стоял июль и было ужасно жарко, и жар, казалось, отражался от глади моря в заливе. Д'Ибервилль лежал в большой каюте, и там было три иллюминатора. Каюта была хорошо обставлена: койка, прикрепленная к стене; стол, за который можно было усадить восемь человек, и английский секретер, изготовленный из красного дерева, выдержанного в морской воде, пока у него не появился чудесный коричневый оттенок. Секретер унесли с захваченного корабля, и это была действительно ценная добыча. Он никогда не проходил мимо секретера, не погладив ласково полированную поверхность. Кроме того, Д'Ибервилль провел немало времени, пытаясь отыскать тайники, и обнаружил целых восемь, а еще один состоял из обитого бархатом отделения в самом тайнике. Как он хохотал, когда обнаружил тайник!

— Какая предусмотрительная, осторожная нация, — промолвил он, а потом добавил более спокойным тоном: — Иногда мне кажется, что они слишком тщательно планируют колониальные захваты, прибавляя другим странам дополнительные трудности.

Но в это жаркое утро больной капитан даже не взглянул на любимую вещь. Много часов он метался в бреду, и ему казалось, что он возвратился в детство, когда плавал в реке Лонгея. У капитана жутко болела голова, и он страдал от жара, пожиравшего его сильное тело. Д'Ибервилль, не переставая, стонал и метался на кровати. Он махал руками, как бы пытаясь схватиться с жестоким и страшным врагом.

Он очень редко приходил в себя. Тогда он понимал, где находится, и отдавал приказы слабым голосом. Почему к нему никто не заходит? Неужели его оставили одного? Где был его верный Жиль, преданно служивший ему много лет? Д'Ибер-вилл ь пытался подняться с кровати, чтобы получить ответ на эти вопросы. Конечно, он понимал, что корабль стоит на якоре. Отчего все так спокойно на палубе? Неужели начался мятеж, и команда покинула корабль? Может, он стал пленником на собственном судне?

Он был в сознании, когда вернулся портовый врач с двумя помощниками. На них были белые маски и длинные белые одеяния. Даже руки были прикрыты перчатками, они походили на привидения, когда вошли в темную каюту. Больная фантазия капитана превратила их в создания, пришедшие из его бреда.

— Что такое? — спросил он, тщетно пытаясь подняться. — Кто вы такие? Где мсье де Серини?

Офицер ответил ему на плохом французском:

— Вы больны, сеньор капитан. Мы хотим вас отправить на берег, где вам будет удобно и о вас позаботятся.

Де Серини тоже вошел в каюту и подошел к кровати.

— Бедняга Пьеро, — сказал он, глядя на брата. Он был поражен тем, как брат осунулся и каким был бледным. — Они повезут тебя в прохладное место недалеко от Гаваны…

— Гавана? Значит, мы в Гаване? Ты… ты уверен, Жозеф? Почему вокруг так тихо? В порту Гаваны всегда стоит шум и раздаются громкие крики и споры.

Де Серини с трудом ответил ему:

— Мы стоим на якоре не в порту, Пьер, а во внешних водах.

Капитан сразу все понял.

— Мы находимся на карантине? Жозеф, ты боишься мне сказать об этом? Это чума, правда?

Он пошевелился и застонал, — боль в голове резко усилилась при попытке заговорить.

— Я так боялся этого. У наших бедных парней были все признаки чумы. Жозеф, Жозеф! Скажи мне, что с ними? Они… мертвы?

— Пьер, тебе не стоит о них беспокоиться. Им стало лучше. Ты меня слышал, когда я сказал тебе, что ты отправляешься на берег? Они пришли за тобой.

Казалось, что Д'Ибервилль его не слышал и снова пробормотал:

— Чума!

Он впал в беспамятство и продолжал хрипло бормотать что-то совершенно непонятное.

Два помощника врача приступили к делу. Они надели ему на лицо маску и привязали к матрасу. Капитана вынесли на палубу и осторожно переправили в лодку.

Команда мрачно наблюдала, стоя у лееров. Многие матросы были канадцами, а некоторые — из Лонгея, и было неудивительно, что матросы начали рыдать, глядя, как покидает корабль великий капитан. Когда надо было, он требовал от них неимоверных усилий, но всегда оставался справедливым и добрым. Люди любили его за доброту и тепло, за то, что он их понимал и был остроумным, и за то, что он не гнушался никакой работы. Они были готовы следовать за ним повсюду, даже на смерть.