Жонглёр - Андрей Борисович Батуханов
– А у тебя позиция, – восхитился неожиданному, но выверенному объяснению собеседник. – А Максимов – кремень мужик! Это ты точно подметил. Искру такую высекает, что пробирает до основания. С ним и в ад не страшно, и в раю не пропадёшь. Чистый и цельный человек. – И неожиданно протянул Фирсанову руку: – Меня Владимиром Семеновым зовут.
– Ну а я – Леонид Фирсанов. Но ты уже знаешь.
– Ты не переживай. Неверно я на тебя насел.
– Да ладно, с кем не бывает.
– Я вообще-то добрый. Может, устал, а может, вчерашняя атака опустошила. Во, смотри! Но не «рисуюсь», как ты сказал, а рисую.
Заглаживая свою вину, Владимир вытащил из плоской холщовой сумки тонкую стопку листков. Это было несколько очень экспрессивных карандашных набросков. Казалось, что людей захватили в процессе. Никто не замирал, не заглядывал в глаза, позируя художнику. Вот солдат с винтовкой наперевес вставал из окопа. И было понятно, что, сделав шаг, он обернётся и крикнет: «За мной, братцы!» Вот Евгений Максимов что-то очень напряжённо высматривает на передних рубежах. Через мгновение он опустит бинокль и отдаст приказание. На третьем рисунке вёрткий боец встречал штыком вставшую на дыбы лошадь. Ясно проглядывало выражение удивления и отчаяния у всадника, который уже летел спиной на землю. Тот, кто останавливал английского кавалериста, был излюбленной моделью Семенова. Вот он поймал его во время умывания. Парень зачерпнул горстью воду, но донесёт ли он её до лица или бросит в того, кто рисует, было непонятно. Но лукавые бесенята в его глазах просматривались слишком отчётливо. На одном рисунке он же танцевал перед костром. Он то ли приседал, закладывая очередное лихое коленце, то ли вставал, окончив па. Было столько свободы, удали и неподдельного куража в этих движениях. Пламя выхватывало горящие глаза, улыбки зрителей и пальмы на заднем фоне.
– А можно мне послать их в редакцию вместе со своей очередной статьёй? – не веря в положительный ответ, попросил Леонид.
– А почему бы и нет? Я таких настругаю – будь здоров! Вот только бумаги у меня маловато.
– Зато у меня завались. Пойдём, поделюсь. Или…
– Я Витьку из нашего отряда приводил, он на гвоздь напоролся, ногу разнесло, что твоё полено. Антисанитария жуткая, – ещё раз озвучил он Кусковскую мысль. – Так что в строй ему не скоро. А я свободен, как ветер. Пока.
– Тогда прошу ко мне, – и пригласил рукой художника следовать за собой. И тот с удовольствием последовал приглашению.
Май – август 1900 года. Окрестности Претории
«Чёрств хлеб войны; горька вода её; испепеляющ чёрный воздух; не уйти с пути её, когда она пришла на твою землю. Падают братья по крови, погибают родственные души, не возвращаются близкие друзья, с которыми ел хлеб, пил воду, дышал одним воздухом.
Здесь под пулями, к которым в конце концов привыкаешь так же, как к неподвижным элементам пейзажа, надо верно исполнить задуманный твоим командиром точный, подобный кинжалу, удар; преодолев себя, встать из окопа навстречу смерти и врагу. А вечером у костра, среди боевых товарищей, наслаждаться жизнью. Не всем дано, но всякий может сделать.
На англо-бурском театре военных действий наступило вязкое и неопределённое время: „ни мира, ни войны“; англичане, британцы, шотландцы, ирландцы и валлийцы затаились после многочисленных чувствительных щелчков по носу; буры, в свою очередь, никак не отважатся на полномасштабные военные действия.
Из овеянного героическим флёром удела храбрых рыцарей „без страха и упрёка“ и их оруженосцев война в очередной раз сменила личину; обнажив оскал, превратилась в неведанное и ужасающее алчное существо со смрадным дыханием, готовое пожирать и пожирать. Об этом я писал раньше, но всё равно это продолжает больше всего меня изумлять.
Взяли передышку пушки и ружья, но жизнь не остановилась. Даже на войне – вечное и прямое доказательство неизменной победы жизни над смертью. Никто из солдат не застыл в ожидании следующей команды. В каждом лагере бурлит будничная жизнь. После того как солдаты выспались и наелись, настал черед решения бытовых проблем. Кто-то чинит и подгоняет амуницию, кто-то готовит ружья и пушки к новым сражениям, кто-то возводит дополнительные укрепления.
Главным укрытием на этой войне стали окопы: множество огневых позиций (ружейных и пулемётных), объединённых между собой единой траншеей, которая защищает от осколков и пуль. Наследие обороны Севастополя 1854–1855 годов. Сухая красноватая африканская земля не твёрдая, но поддаётся с трудом; чтобы остаться в живых, приходится каждому бойцу вгрызаться минимум по грудь. Над свежими позициями долго стоит красноватая пыль, окрашивая одежду и лица в единый цвет унылой красной усталости и долго хрустит на зубах. Но народ с остервенением вгрызается и не теряет присутствия духа. Кто подначивает товарищей, кто травит байки, а кто – мечтает о будущей мирной жизни.
Приметил среди солдат одного очень колоритного: высокого, статного, с висячими пшеничными пышными усами, который делал всё играючи – широко, неторопливо, но обстоятельно; окрестил его про себя „Муромцем“. Настоящая русская красота, неприкрытая демонстрация мощи целого народа. Рядом с ним, обнажившись до пояса, копался другой боец. Невысокий, но юркий. Голова замотана чем-то наподобие чалмы. У меня возникло подозрение, что она изготовлена из чистых портянок, а может быть, даже (о боже!) и из свежих подштанников! Свои поймут, дураки в расчёт не принимаются, а от солнца отличное спасение. Смоляные некогда усы уже серьёзно травлены сединою; глаза сощурены, то ли от яркого света, сжигающего всё вокруг, то ли от весёлого нрава. Создавалось впечатление, что на всё происходящее он глядел с некоторой усмешкой; он получил прозвище „Янычар“.
Когда они присели передохнуть и набили свои трубки табаком, то рядом оказался я, корреспондент „Невского экспресса“.
– Табак-то турецкий? – спросил я у „Муромца“, желая найти тему для общего разговора.
– Был бы турецкий, было бы другое дело! – неторопливо возмутился богатырь. – То – сухой и горький, как мысли о прошлом. Затянулся – наждаком по горлу, а в голове уже светло и чисто. А это – вражеский. Английский. И как они его курят? Сладкий, липкий, душный. Один туман. („От английского табака один туман“. Хороший каламбур.) Хочешь? – Мне протянули трубку.
– Спасибо, не курю.
– А
