Футляр для музыканта - Михель Гавен
– Вы должны были что-то передать Жюли? – спросила Маренн серьезно. – При обыске у вас не обнаружили никаких сведений.
– Мои сведения были исключительно устного характера. – Гленн Миллер слабо улыбнулся. – Генерал Арнольф сообщил мне, что, по его данным, мадемуазель Делакруа тайно помолвлена с немецким офицером из штаба Западного фронта. Этот офицер служил адъютантом бывшего командующего фельдмаршала фон Клюге. Он также входил в число заговорщиков и был одним из тех, кто держал в руках все нити заговора в штабе Западного фронта. Однако после самоубийства фон Клюге ему удалось избежать ареста. Этот офицер постоянно поддерживал связь с английской и американской разведкой, и его связником как раз и служила Жюли, которая сумела наладить эти контакты через руководителей маки, получавших от англо-американцев помощь. Как утверждал генерал Арнольф, основная группа заговорщиков в штабе Западного фронта сохранилась и при новом главнокомандующем фон Рундштедте, втайне от него, конечно. После высадки союзников в Нормандии и начала наступления в Арденнах они планировали сдать позиции и открыть Западный фронт для свободного прохода союзнических войск. Жюли Делакруа должна была передать мне в Париже точный список подразделений и частей, готовых к сдаче, а я в ответ должен был передать их командирам гарантии лично от генерала Эйзенхауэра, касающиеся того, что после перехода к союзникам им будут сохранены жизнь и свобода. Вот такая сделка, фрау Сэтерлэнд. – Гленн глубоко вздохнул. – Признаюсь вам, несмотря на то что я американец, она была мне противна, так как это явное предательство. И я спросил генерала Арнольфа, хорошо ли поощрять подобное, не достойнее ли добыть победу в честном противостоянии. Он в ответ только рассмеялся, сказал мне, что, как все деятели искусства, я идеалист, что война – штука грязная и на ней все средства хороши. Он посоветовал мне не думать об этом много, так как совесть офицеров вермахта – не то, что должно нас много беспокоить. Тем не менее я думал. Мне как-то не очень нравилась моя миссия, – признался Гленн. – Но отказаться я не мог. Генерал Арнольф много сделал для моей семьи, он был моим другом. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать, – заключил он.
– Нет не все. – Маренн покачала головой. – Вы не сказали, как имя этого офицера, в прошлом адъютанта фельдмаршала фон Клюге, а теперь адъютанта фельдмаршала фон Рундштедта. Вам придется назвать его, – добавила она тише.
Она понимала Гленна. Она понимала, что его молчание – это последняя уловка, за которой он пытается спрятаться, успокоить совесть. Ведь Жюли Делакруа – в Париже. Там находятся англо-американцы, и ей, по сути, ничего не грозит. Тогда как бывший адъютант фон Клюге все еще на своем посту, и если кому-то реально угрожают признания Миллера, то это ему в первую очередь. Однако гестапо не обманешь. Контроль есть контроль. Запись ведется, и если она не спросит Гленна об этом, его спросят другие, в другом, куда менее приятном месте.
– Да, я скажу, – понимая, что отступать некуда, Миллер наконец решился. – Имя главного заговорщика в штабе Рундштедта – барон фон Венцлов. Именно его назвал мне генерал Арнольф, и это с ним наши разведчики договаривались через мадемуазель Жюли о сдаче и открытии фронта в Арденнах.
Гленн Миллер откинул голову на подушку и закрыл глаза, давая понять, что добавить ему больше нечего. Повязки с его лица были частично сняты, и Маренн видела, как розоватая кожа на щеках вздрагивает от напряжения, веки глаз тоже нервно дрожали. Он, безусловно, очень переживал все, что произошло только что. На Маренн признание Миллера также произвело впечатление. «Сдача, открытие фронта» – все это она однажды слышала в своей жизни, больше четверти века назад, в самом конце Первой мировой войны, когда, охваченные восстанием против генералитета, англичане и французы фактически открыли фронт для прохождения немецких войск на Париж. Тогда она всем сердцем поддерживала восставших и считала действия своего приемного отца, маршала Фоша, остановившего прорыв артиллерийскими залпами, преступлением, так как на нейтральной полосе от французских снарядов погибло немало французских и английских солдат. Много времени потребовалось для того, чтобы она поняла, что то, что предпринял маршал Фош, было единственным выходом из создавшейся ситуации и он просто не мог поступить иначе. Она поняла его и простила. Увы, поздно – после его смерти. Но сейчас, во время рассказа Гленна Миллера, она как будто заново увидела себя семнадцатилетней девочкой, бегущей под градом осколков к тому месту, где в воронку упал английский лейтенант, дороже которого тогда не было никого на свете. Сейчас она, пожалуй бы, не поддержала подобных действий и очень сомневалась в том, что открытие фронта в Арденнах действительно принесло бы благо Германии, даже если бы и ускорило падение гитлеровского режима. Что-то было в этом низкое, неблагородное, что покоробило ее. Особенно обещание гарантий со стороны генерала Эйзенхауэра, такая мелочная забота о собственном благе на фоне трагедии своего народа, проигрывающего войну. Боевые офицеры собирались отдыхать на пляжах в Майами, в то время как дети их соотечественников гибли бы под бомбежками в осажденном Берлине. Нет, это была какая-то другая история, отличная от истории фон Штауфенберга, не заботившегося ни о каких гарантиях для себя. И Маренн остро почувствовала это. Вряд ли здесь речь шла о патриотизме, скорее о бегстве с тонущего корабля.
– Фрау Сэтерлэнд, могу ли я спросить вас?
Голос Гленна донесся до нее как будто издалека. Она настолько погрузилась в свои мысли, что на какое-то время забыла о его существовании.
– Да, конечно.
Маренн повернулась к музыканту.
– Я слушаю вас.
– Я уже спрашивал вас вначале, но вы ответили уклончиво. Я бы хотел спросить еще раз, – он повторил настойчиво. – Что будет со мной дальше? После того как мне уже не надо будет находиться в клинике? Меня направят в лагерь для военнопленных?
– Я ответила уклончиво, Гленн, потому что сейчас об этом трудно судить, – сказала Маренн, вздохнув. – Судя по тому, как идет восстановление тканей и функций организма, потребуется еще месяца полтора прежде, чем можно будет говорить о полном восстановлении. Сейчас, когда вы дали показания и будет составлен протокол, подтверждающий это, картина на ближайшее будущее для меня ясна, – она сделала паузу. – Вы останетесь здесь, в Шарите, и будете проходить лечение дальше. В противном случае, я полагаю, был бы рассмотрен вопрос о переводе вас в Моабитскую тюрьму, которая находится в ведении четвертого управления РСХА, и там вами бы уже занимался тюремный доктор, а также следователи. Все это, как вы понимаете, было бы менее приятно. Здесь же для вас ничего не изменится. Я могу гарантировать вам, что эти полтора месяца вы проведете в этой палате, – она улыбнулась, – под присмотром фрау Кнобель, с которой, как я понимаю, вы подружились. Я в ближайшее время уеду к действующей армии под Кюстрин, а затем, вполне вероятно, на Балатон. Но для вас это ровным счетом не имеет никакого значения. Фрау Кнобель не уезжает, она остается здесь. Вас будет навещать мой коллега, доктор Грабнер, его квалификация ничуть не меньше моей, так что можете ему смело доверять. Однако загадывать дальше, чем на месяц-полтора, я думаю, не стоит. – Маренн продолжила задумчиво. – Не все зависит от нас с вами.
