Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
30 апреля 1979-го года. Я нахожусь в Тяньцзине, его родном городе. Узнаю, что он лежит в больнице, где специалисты по акупунктуре пытаются вылечить паралич, поразивший его во время тюремного заключения. Наша встреча не входит в официальную программу, она выбивается из графика, создавая, казалось бы, непреодолимые здесь проблемы. Но Бьяджи проявляет решимость, обсуждает детали с Чжу, нашим переводчиком, объясняет исключительность ситуации и вручает ему экземпляр небольшого сборника стихов Арманда Су, который я напечатал за несколько дней до отъезда – исполнение давнего обещания, которое я не смог выполнить ранее.
Чжу медленно и вдумчиво перелистывает страницы, рассматривая фотографии поэта, «пишущего по-итальянски, владеющего двадцатью одним языком, всемирно известного эсперантиста, невинной жертвы Великой смуты». Я смотрю на него с замиранием сердца, понимая, что, возможно, проделал весь этот путь в Китай в третий раз только ради встречи с Армандом. В глубине души я чувствую свое право на это, но тут же усмиряю порывы, осознавая, в какое затруднительное положение ставлю бедного Чжу, внезапно оказавшегося перед дилеммой.
Он бросает на меня понимающий взгляд, и я осознаю его желание помочь.
– Что ж, давайте посмотрим, – произносит он и исчезает с буклетом в руках, направляясь к менеджерам нашей принимающей организации, шумно обедающим за ширмой в том же зале, что и мы.
Последний кусок не лезет в горло, я пытаюсь проглотить его, запивая чаем. Боюсь, что эти чиновники в застегнутых до самого горла пиджаках не смогут понять невинность моей неожиданной просьбы, что их решение будет зависеть от разрешения министерства иностранных дел в Пекине, что в итоге мне сообщат о болезни моего друга и невозможности навестить его в больнице, да еще и в 21:30 вечера, что завтра Первое мая и у нас и без того плотный график, что мы должны вылететь в Нанкин[24]утром следующего дня и так далее…
Короче говоря, я готов к отказу. Энцо садится рядом со мной на диван, и мы остаемся в ожидании ответа. «Вот увидишь, – говорит он, – мы получим разрешение. Я пойду с тобой».
Появляется Чжу с двумя чиновниками, его лицо сияет.
– Что ж, пойдемте, – говорит он. – Мы позвонили в больницу, и ваш друг ждет вас. Вам разрешено передать ему подарки, которые вы привезли. Идемте.
Кажется, теперь я знаю, что такое счастье. Это клубок волнений, сердцебиения, смятения, желания разрыдаться. Описать его словами невозможно. Знаю лишь, что Энцо берет меня за руку и с победоносной улыбкой говорит: «Держись!» Я не могу найти свою комнату, теряюсь на лестнице и оказываюсь на другом этаже. Меня спасает портье, который провожает меня до номера. Я беру свои вещи, и мы уезжаем. Микроавтобус уже готов и ждет нас в саду.
Пока мы едем по полутемному городу, я размышляю об исключительности происходящего со мной, чувствую, что это навсегда останется одним из самых значимых событий в моей жизни. Проехав немного, мы оказываемся перед дверью, которая тут же открывается. Там нас уже ожидают. Меня представляют начальнику больницы. Он знает обо мне все: меня ждали уже несколько дней, с тех пор как история Арманда была опубликована на целую страницу в «Тяньцзинь Рибао», ежедневной городской газете, и в «Гуанмин Рибао», газете интеллектуалов. Там говорилось и обо мне: «Скоро к нему приедет итальянский друг, который собирал его стихи».
Я иду по полутемному коридору к стеклянной двери, из которой льется яркий свет. Я чувствую, что он там. Момент торжественный, меня охватывает трепет. Начальник открывает дверь, и я вижу его в полном облачении, в старом пиджаке, как на фотографиях двадцатилетней давности. Он с трудом поднимается с плетеного кресла у кровати, медсестра помогает ему. Вся команда заботится о нем, даже врач, бегло говорящий по-французски, который когда-то лечил алжирского политического лидера Бумедьена[25].
Мы долго стоим в молчаливом братском объятии, и слезы горячо струятся по моей шее. Затем он смотрит на меня, плача, и, почти прижимаясь ко мне, шепчет сквозь слезы: «Брат, мой брат. Наконец-то!»
Меня усаживают на стул рядом с ним и тут же подают ритуальный жасминовый чай; на блюдце выложены привычные сигареты, конфеты. У всех проступают слезы. Чжу даже вытирает их носовым платком.
– Двадцать лет! – говорю я. – Двадцать лет – это немалый отрезок жизни, и вот мы наконец-то вместе.
Арманд с нежностью смотрит на меня, мы начинаем разговаривать, и я прошу Чжу переводить присутствующим каждую реплику нашей беседы, совершенно непринужденной, словно между двумя родственниками, которые после долгой разлуки снова встретились и должны восполнить пробелы в жизни друг друга.
Я протягиваю ему книжку, на обложке которой красовалась его юношеская фотография. Он замирает, явно удивленный.
– Но как! – воскликнул он. – Она уже напечатана?
С удовлетворением перелистывая страницы, он внимательно рассматривает свои фотографии.
– Я был так молод, прошло столько времени, – с горечью, но со счастливыми глазами замечает он.
Он рассказал мне, что с ним происходило, начиная с января 1968-го года, с момента последнего письма. Весной его арестовали и осудили, приговорив к двадцати годам тюремного заключения. Причина? Он обожал Запад, владел иностранными языками, одевался по-европейски. Значит, он был «контрреволюционером». Возмущенный, он кричал судьям: «Фашисты!» Его заключили в городскую тюрьму, запретив иметь ручку и бумагу, но разрешив читать книги и журналы, которые мать привозила ему раз в месяц. Ему также позволили оставить старый итальянский словарь Палацци, но стихи приходилось сочинять «по памяти», в уме. Время коротал, закручивая болты. Таковы печальные противоречия Китая…
А что теперь? Его просьба о пересмотре дела была удовлетворена. Его признали невиновным. Более того, его история теперь приводится как пример «положительного элемента», своего рода национального героя, на которого должна равняться молодежь. Теперь ему назначат государственное пособие по нетрудоспособности, выделят комфортабельную квартиру в доме «бывших иностранных капиталистов», и он сможет возобновить литературную деятельность.
Вот один из тех, кто выжил в кампании «Сто цветов»[26], политическом периоде либерализации культурной жизни, начавшемся в Китае в 1957-м году и вскоре свернутом из-за опасений вызвать демонстрации и восстания масштаба прошлогодних венгерских, – кто сумел выжить – его имени суждено войти в историю.
Постскриптум. С того
