Сбежавший из вермахта - Михаил Николаевич Кубеев
Лагерь не способствовал воспоминаниям. Он не способствовал ничему хорошему. Мирное прошлое, насыщенная театральная жизнь оставались в той Германии, к которой возврата уже нет и не будет. Как дела дома, как отец, мать, что с ними? Неизвестность. Зачем жить, когда вокруг враждебное окружение? От ежедневных тоскливых мыслей спасала только работа, от которой болели руки, едва гнулась спина, ныли ноги. Эрих вместе с другими военнопленными, такими же уставшими, худыми, оборванными ходил разбирать завалы разрушенных зданий. Его посылали мостить улицы. Из дня в день, из недели в неделю. Но и в самом лагере приходилось выполнять черновую работу: вычищать подвалы, чердаки, убирать мусор на территории, бегать на кухню, выносить оттуда пищевые отходы, приносить воду. А еще он пилил стволы деревьев, потом колол поленья. Весь день в беготне.
Под ногтями у него ежедневно накапливалась грязь. Он пытался веточками ее вычищать, но она набивалась снова. Ножницы им не давали. Нижнее белье почти истлело, нового никто не предлагал. Избавиться от грязи было невозможно. Никогда ранее не знавший интенсивной черновой работы, он буквально валился с ног, у него появились кровавые мозоли на руках. Его раздражали запахи сырости и гнили в общественном туалете. Где здесь, в этом вонючем пересыльном лагере, лазарет для военнопленных, хотелось ему крикнуть? Где нормальный душ, чтобы помыться? Где нормальный клозет?
Миновал один месяц, за ним другой, третий… Он перестал их считать.
За ними всегда наблюдал начальник. Никакой улыбки на лице, ни одного доброго слова. Он прихрамывал. Был ранен немецкой пулей? Кто он, бывший солдат, офицер? Нет, он больше похож на каменного сфинкса, настоящий истукан, вот кто он. Этот истукан каждый день сидел на пеньке. Иногда на переносной скамеечке. Хорошо, если курил, а то чаще открывал рот, произносил какие-то шипящие звуки. Эрих догадывался, какие. Начальник высказывал недовольство темпом работы, ее качеством. Кто поймет этот русский варварский язык? Одни приказы.
Иногда у Эриха возникало желание вырвать винтовку из рук солдата и влепить начальнику прикладом по затылку. Вмазать ему с такой же отчаянной силой, как учил он этому Андреаса. Чего ему еще надо? Они выполняли дневную норму. Они старались, подгоняли булыжник к булыжнику, они клали кирпичи и ладонями стирали капли раствора, во всем показывали немецкую аккуратность. Что еще требуется?
Но начальник все рано оставался недоволен, находил повод, чтобы придраться. Они все для него были фрицы, гансы, немцы, фашисты, враги. А какое питание давали им за этот тяжелый труд? Изо дня в день одно и то же – холодная жидкая каша из пшеницы, из ячменя, из пшена и редко из риса. Бульон с едва заметным картофелем. И никакого напоминания о мясе. Так, жиринки неизвестно от какого животного. Хлеб с соломой. Правда, когда Эриху выпадал наряд в лазарет и он обслуживал русских раненых, то чувствовал себя совсем по-другому. Его изредка поили витаминным бульоном, в котором плавали добавки из еловых и сосновых иголок, чтобы не выпадали зубы и волосы. Он хрустел морковкой, жевал капустные листья.
После тяжелой физической нагрузки Эрих падал на жесткий соломенный тюфяк и засыпал как убитый. Ничего ему не снилось, ничего!
Как-то утром, когда староста объявил подъем, Эрих не мог встать. Болело все тело. Он уже думал о том, не скрутить ли из обшивки матраса веревку, спрятать ее, а потом вечером, когда все уснут, сделать из нее петлю, надеть на шею, проверить на крепость… Он открыл глаза и увидел перед собой ненавистное лицо начальника. Привиделось? Откуда оно? Уже пришел? Чего ему надо? Эрих с трудом поднялся. Начальник не исчезал. Он стоял рядом с его койкой и что-то говорил. Тут же топтался солдат с винтовкой и тоже что-то говорил. Пришли за ним. На допрос? О чем они говорили? Наконец до него стала доходить суть, его Эриха переводят в другой лагерь. Далеко отсюда. Куда? Толком не объяснили. Забирай вещи и в путь. Он готов был поверить в Бога, во всех святых вместе с Моисеем, что ему выпала такая благодать. В другой лагерь? Ура, камрады! И даже спина перестала ныть. И с артистической улыбкой, на которую был еще способен, он ответил по-немецки, что любой другой лагерь в тысячу раз лучше, чем этот чертов, свинячий, вонючий, кошмарный пересыльный, в котором с военнопленными обходятся хуже, чем со скотом, и начальник в нем полный дурак. Эрих продолжал широко улыбаться. Они ничего не поняли и тоже заулыбались.
В глаза слепило жаркое августовское солнце. В плену Эрих находился уже восемь месяцев. «Моисей выведет нас, как он вывел народ израилев», – вспомнил он высказывание Андреаса. Его обыскали, проверили, нет ли при нем какого-либо оружия. Ничего не было. Вещмешок почти пустой. Он с трудом перевалил за дощатый борт грузовичка. Солдат уселся напротив, винтовку сжимал худыми коленками и руками держался за борт. Машину нещадно трясло, солдатик улыбался, что-то говорил, кажется, про поэта. Звучало имя Генриха Гейне. Эрих не понимал. Ехали они по представлениям Эриха часа три. Раз остановились на заправку горючим. И вот конечная остановка. Они спрыгнули на землю. Теперь предстояло идти пешком. Они двинулись по какому-то незнакомому поселку, мимо одноэтажных деревенских домов, где на них с опаской взирали женщины. Эрих шел впереди, чуть сбоку солдат с винтовкой наперевес. Какая-то сердобольная старушка сунула солдату кусок хлеба, он улыбнулся, что-то ответил ей. Потом, когда отошли подальше от домов, солдатик разломил хлеб пополам и одну половинку протянул немцу.
– Ешь, фриц.
Эти слова Эрих понимал без перевода. Солдатик ел и причмокивал. Эрих поблагодарил, съел только половинку, а оставшуюся горбушку спрятал в вещмешок. Они уже несколько часов в пути, но никто из офицеров не позаботился о том, чтобы дать солдату с собой сухой паек. Странные отношения у этих русских.
Через некоторое время солдат тронул Эриха за плечо.
– Слушай, немец, ты разве не знаешь писателя Генриха Гейне? – неожиданно на смеси русских и немецких слов спросил он его.
Они остановились. Солдат решил перекурить и предложил Эриху свернуть самокрутку из газетного листа. Эрих улыбнулся и знаками дал понять, что он не курит. Солдат с удовольствием затянулся, присел на поваленное бревно.
– Слушай, мне непонятно, почему ты не
