Андрей Буровский - Орден костяного человечка
— Да что загадочного-то? Дед мой там жил.
— Дед?!
— А что вы так изумляетесь? Был он человек обеспеченный, свой табун лошадей имел, овец своих он сосчитать сам не мог, но папа думает, у деда было овец тысяч двадцать.
— Так он, получается, у вас хан?
— Скорее это как у вас кулак… Богатый мужик с умом, с энергией. Еще его дед владел большим стадом, а уж мой дедушка развернулся! У него и киштымы были… кто это, знаете?
— Это вроде бы данники? Или батраки?
— В случае с дедом — батраки. У деда заимка была тут, в горах, где можно сеять пшеницу, огороды разводить. А на ключе Камызе дед построил себе дом… Настоящий русский дом, все честь по чести, даже часы с боем завел и половики на пол положил, но выстроил свой дом в степи, где ему жить было всегда лучше. Он земледелием тоже занимался, но лошадьми и овцами куда больше. Большой построил дом, и кормились около него десятки людей. Дед широкий был человек, добрый. Как все кончилось, тоже рассказать?
— Думаю, что угадаю. Коллективизация?
— Конечно. Сгинул дед, и все его старшие сгинули, остался мой отец. Его ссылать не стали, ему два годика было, и один из дедовских киштымов его у себя воспитал. А дом, понятное дело, разрушился.
— Сперва его, конечно же, разграбили…
— Конечно же. А потом забросили просто — ну кому он нужен, этот дом, если не в деревне? Камыза тогда еще не было, дом и ветшал постепенно. А в войну стали разбирать его на топливо, чтобы далеко не ходить…
— Камыз мог вырасти вокруг дома вашего деда… и вообще поближе к воде. Вы не знаете, почему деревню так странно поставили, в стороне от родника?
— Как не знать… К дому деда он никакого отношения не имеет. Камыз от родника не зависел — сюда каждый день воду привозили. На тракторе везли такую огромную бочку, а в ней воды на все хозяйства… Вот и все! Не нужен был этот родник, без него можно было обойтись. Тут же все люди такие… зависимые они очень. Поселок был такой… Ни своей промышленности, ни умения жить в Хакасии — ничего. Что начальник велит, то и делали. Где велят работать, там и работали. Теперь это исчезло все — и начальство, и его указания… а вместе с начальством исчезли и свет, и вода, и бензин. Людям говорят: зарабатывайте сами! Где?! А им: думайте сами! А они и не умеют — ни зарабатывать, ни думать. Ничего не умеют, а кто здесь вырос, молодежь, — те и не понимают, что зарабатывать и думать вообще можно самим. Они так выросли, их так воспитали… Сажать огороды нужно не здесь, а где есть вода. Пасти овец там, где есть корм, а строить дома там, где жить приятнее и интереснее. Это сразу понятно, но если хоть немного думать самим. А они от этого отучены, что тут поделать.
— А вы-то что здесь делаете, Люда?
— Что… Как попала сюда, не скажу, хвастаться нечем. А живу здесь, потому что сыновья пока дом не построили.
— Сыновья у вас дом строят? Где?
— Про Полтаков улус слыхали?
— Не только слыхал, но и работал там, раскапывал Торгажак[9] и делал музей под открытым небом. Может, вы его даже видели.
— Да… Этот музей я видела, конечно. Вот в Полтакове улусе и буду жить. У меня сыновья знаете какие?! Я же старая, моему старшему двадцать четыре, а младшему — двадцать, вот как!
— А разве нельзя остаться? Если знать, конечно, как здесь надо жить и если есть сыновья-помощники?
— Жить вполне можно и здесь… Овчины есть, значит, можно шить и украшения, и шубы. Есть озера, значит, можно разводить птицу. Есть лес, металл есть, значит, много чего можно делать. Вот такие украшения хотя бы, — Людмила протянула руку, звякнула браслетами, — их делать можно где угодно. Я уезжаю почему? Тут, в Камызе, жить душно. Нет перспективы у поселка, потому что люди тут такие. В Полтаковом все-таки больше… деятельных. Таких, которые самим себе помочь стараются, а не просто болтают. Вот достроит сын дом и заберет старую бабку к себе внуков нянчить.
При словах про «старую бабку» Людмила потянулась гибким, сильным телом, закинула за голову полные руки, показав в глубоких вырезах с боков тщательно выбритую подмышку и смуглую, не стесненную лифчиком грудь.
— Да ладно вам про бабку старую… Не кокетничайте, Люда!
— Уж и пококетничать нельзя.
Володя не выдержал и засмеялся.
— Можно пококетничать, вам — можно! Вы спрашивали, что мы будем делать на курганах… Я пока не рассказал ничего про свою работу, а это долгий разговор, поверьте. Сейчас мне пора бежать к своим… Поверьте, пока мы ни одного кургана не раскопаем, это правда!
— Тогда приходите вечером и расскажите…
— Не обещаю, но, может быть, приду… Скажем, часов в девять.
— В девять уже будет темно.
— Я знаю. Но мне нужно отвезти людей в лагерь и узнать, что там делается. Я… ну, скажем так, заместитель начальника по хозяйственной части. Так что перед возвращением в свой лагерь мы еще заедем за картошкой.
Володя встал, и тут же поднялась провожать его Людмила, зазвенела украшениями, повернулась к нему своим смуглым широким лицом. И такая откровенно лукавая женская усмешка читалась на нем, что Володе стоило серьезного усилия воли тут же ее не поцеловать.
— Ну, не прощаюсь.
И он пошел по той же безотрадной улице; умирающая деревня, беспомощные жители, к тому же началась жара.
А возле парней и девушек из экспедиции, возле ГАЗ-66 и Фомича, стояли какие-то незнакомые. На большом расстоянии Володя даже не понял, какого они пола, и, конечно, прибавил шагу. Худшие подозрения не подтвердились: не было тут разбойников, собиравшихся разнести вдребезги ГАЗ-66 и самого Фомича или тесно пообщаться с девочками. Возле кургана стояли три грации жуткого вида, но пола как будто бы нежного.
— Владимир Кириллович, скажите им, что у нас водки нет! — издалека заорал Андрей.
Володя сложил раструбом ладони:
— А что, не верят?!
Андрей издалека пожал плечами, от машины донесся грохочущий смех Фомича. Вблизи вид граций оказался еще страшнее. Одна — в куртке, из которой неопрятными клочьями торчал синтепон; вторая в несвежей кофте и грязных штанах держала на руках ребенка. Третья, в затрапезном халатишке поверх ночного белья самой сомнительной свежести, в домашних тапочках неправдоподобных размеров. У всех трех — одутловатые, неумные лица, как бы немного оплывшие от жара, болезни или, что вероятнее всего, от пьянства.
Впервые Володя растерялся — он, считавший себя опытным, умевшим разбираться в женщинах, был не в силах определить возраст граций. Сколько им? Тринадцать или тридцать?!
— Зра-ааа… — дружно протянули они, и Володя кивнул.
— Владимир Кириллович, поехали в Усть-Буранный за водкой? — продолжал радоваться жизни Андрюха.
