Приказано молчать - Геннадий Андреевич Ананьев
Смотрел я на эту луну, слушал вечернюю перекличку птиц, а сам думал о разговоре с Алексеем, о Павле.
Нефедыч говорил о нем с явной неприязнью. По его рассказу, Скворцов специально приехал на пасеку. Чтобы быть поближе к границе? Но верно ли это? И если даже все это так и есть, я не мог вот так сразу что-либо предпринять. У меня нет ни одного доказательства. Просто предположения. О своих подозрениях я все же решил сообщить на заставу. А пока надо было присмотреться к Скворцову, изучить его. Перед отъездом надо сказать и пасечнику, чтобы он тоже присматривал за своим гостем и в случае чего сразу дал знать пограничникам.
Мысли эти хотя и не мешали мне слушать голоса засыпающей природы, чувствовать свежесть горного воздуха, смешанного с терпким запахом сена, и все же такого блаженства, какое было вчера, позавчера – я не испытывал. Я понял, что на такой отдых, о каком я мечтал и какой был в первые дни пребывания на пасеке, рассчитывать не придется…
Снизу заговорили – вернулся Алексей с Павлом. Нефедыч бурчал недовольно, кому хочешь, мол, коники выкидывай, но не деду. Алексей что-то тихо отвечал, Скворцова не было слышно.
Разбудила меня, как всегда, кукушка. Радостно и неутомимо она встречала солнце, и ее звонкое кукование летело над рощей, озером, над невысокими вершинами предгорий.
– Сегодня, Митрич, недолго – дичь вчерась съели, с собой хлеба только и возьмешь, – напутствовал меня Нефедыч, наблюдая, как я затягиваюсь патронташем. – А то все втроем сбегайте на озеро, да постреляйте. Я к тому времени мордушки гляну, ушицы заварю.
– Мы бы за кекликами? Можно всем, можно с Алексеем, – перебил Нефедыча Павел, который тоже встал, но еще не оделся.
Он потянулся, громко зевнул и вопросительно посмотрел на пасечника, желая подчеркнуть этим, что слово хозяина Поддубника для него закон и что свое желание он только высказывает, а поступит так, как ему скажет Нефедыч.
– Идите с Алексеем в горы, а я на зорьку в камыши, – ответил я за пасечника, вскинул ружье и пошел к лодке.
Мне не хотелось сейчас встречаться с Алексеем, я был уверен, что он обижен на меня за вчерашний разговор, а охота без улыбки и искренней радости за удачный выстрел товарища – это не охота.
Однако я ошибся в своем предположении. Когда я с гусем в удавке вернулся с зорьки, Алексей и Павел помогали Нефедычу чистить рыбу и растапливать печь.
– Ого, славно! – улыбнулся Алексей. – Вот это охота!
И он, и Павел были приветливы. Скворцов разговаривал больше, чем вчера. За завтраком, когда я сказал, что руки у него крепкие, ружье не дрогнет, и если есть тренировка, то, видимо, стреляет он без промаха, Павел с гордостью ответил:
– Да уж не промажу. Ружье только легкое, так я для тяжести в приклад свинца залил. – И помолчав немного, добавил: – А руки? В роду нашем все крепкую руку имеют. Хлеборобы! Алтаец я. Горы, как и здесь. Хорошо. Никогда бы не уехал.
Скворцов снова замолчал, лицо его стало грустным.
– Семья небольшая была у нас, – вздохнув, продолжил рассказ Павел. – Четверо. Мать с отцом и мы с братом. Погиб брат в Отечественную. Три года назад умерла мать, а через год после нее – отец. Остался я один. Девушку полюбил, она вроде тоже любила. А потом городские ребята приехали поднимать целину, она и переметнулась к одному из них. Видный парень. Кудрявый гитарист… Свет не мил стал. Продал дом и подался в город. Но так и не смог в городе жить, к земле потянуло, к горам. Приехал сюда, Алексея встретил. Смотрю на него – жалко. Кудрявого гитариста нет, так мать поперек дороги встала. Я ему и толкую: давай на пасеку махнем, пусть мать почувствует, как жить одной. Глядишь, и согласится на Нюрке женить, – закончил Скворцов с грустной улыбкой свой рассказ.
Мы молчали. Каждый по-своему оценивал исповедь Павла.
– Ты когда, Митрич, домой собираешься? – первым заговорил, обращаясь ко мне, Нефедыч.
– С недельку еще…
– Тогда так. Завтра и послезавтра я с пчелками повожусь, а после все позорюем с ружьями. Сведу вас в отменное место.
Алексей обрадовался этому предложению, я же подумал: «Конец неприязни». Нефедыч ходил на охоту редко и только с теми, кого уважал. Собственно, и наша дружба началась с предложения Нефедыча «позоревать в камышке».
Два дня прошли быстро. Алексей с Павлом помогали деду «возиться с пчелками», я как обычно, с рассветом уходил из Поддубника. В один из выходов заглянул на заставу, рассказал начальнику о новом помощнике пасечника и попросил сделать о нем запрос.
Разбудил нас Нефедыч, часа в три ночи. Дед торопил: до «отменного места» далеко, а успеть нужно к самой зорьке. Собирались при свете лампы.
Павел открыл чемодан, в котором, как я заметил, была пара сменного белья и мешочки с дробью, баночки с порохом, стреляные металлические гильзы и другие охотничьи принадлежности. У него оказалось два патронташа, один почти совсем новый, набитый папковыми патронами, другой, тоже не старый, – металлическими.
– А два-то зачем? – с удивлением спросил Нефедыч, видно, обративший внимание, что в чемодане два патронташа.
– Здесь у меня особый заряд – усиленный. Посоветовали мне, да боюсь что-то стрелять ими. Разорвет еще. Заряд почти под восьмой, а у меня шестнадцатый.
– Бери, спробуем!
– Пусть лежат.
– Бери, бери! А мне дай другой, я этой штукой все не обзаведусь, в карманах ношу патроны.
Нефедыч взял патронташ, набитый металлическими патронами, и затянул его поверх куртки.
– Боюсь, Кирилл Нефедович, что-то.
– Ну дай я спробую.
– Да уж ладно, рискну, – неохотно согласился Скворцов и вынул из чемодана патронташ.
Повел нас дед в противоположную от озера сторону, через рощу на мокрые луга. Я видел за рощей редкие пятна камыша среди невысокой травы, но никогда не ходил туда, даже не предполагал, что там может быть хорошая охота, хотя Нефедыч несколько раз советовал мне поохотиться в тех местах, объясняя, что туда утка и гусь летают кормиться; мне не верилось, думал, на убранные поля, которые были километрах в семи от Поддубника, больше дичь тянет. Все туда собирался сходить, полежать в копне, да откладывал «на завтра».
Когда мы подошли к мокрому лугу, начало светать.
– Разбиться по парам надо, – вполголоса заговорил Нефедыч. – Кто с кем?
