Приказано молчать - Геннадий Андреевич Ананьев
Вызвал меня начальник и спрашивает, готов ли самолет к вылету. Конечно, готов, отвечаю, только мороз сильный. Помню, что около тридцати было, да еще ветерок. А он говорит: «Надо!»
Над степью ничего летели, а как перед горами стал я высоту набирать – чих, чих, потом ничего, снова – чих, чих, чих. Мерзнет мотор, и все тут. Почихал, почихал и – заглох. Тихо стало, только ветер шуршит по крыльям. Повел на посадку. Степь, что не сесть? А вот не рассчитал – в холм врезались. Хвост в стороне, крылья переломаны. Щепки на растопку, а не самолет. Помяло нас немного, но ничего – живы.
Вторым пилотом был у меня Семен Ярмышенко. Здоровенный парень, как ломовая лошадь. Веселый, шутник, все спрашивал меня, как я живу с такими сердитыми глазами. Что ответишь? Что бог дал. А то начнет донимать, почему голос у меня, как у злой тещи. Ему, наверное, хотелось увидеть меня возмущенным – какой тогда буду, если разозлюсь на его шутки. Увидел наконец. В степи, у того холма…
Заматываю я ремнем штанину и голенище – разорвало и икру задело. Руки тоже побиты, ничего не получается, а он, ему меньше досталось, обтирает кровь с лица и смеется. Давай, говорит, костер из самолета разведем, а потом думать будем, что дальше делать. Не попремся же, говорит, в эти горы пешком. Зло меня и взяло такое, какого никогда в жизни не было. Может, от того, что так глупо разбился, может, что кровь идет из ноги и тело мерзнет, а я не могу хорошо штанину затянуть, но, скорей всего, потому озлился, что у самого были мысли двойные: идти на заставу или зарыться в стоге сена и дождаться, пока машины подойдут. Людей на усиление начальник отряда готовил. Тут Семен под руку со своим: «Сутки на морозе – не беда, отогреемся потом спиртиком!»
Глянул я на него, да как крикну: «А застава кровью умоется за твой спиртик?»
Кажется, ничего он больше не говорил. Помог мне ногу привести в порядок и пошел следом. Вижу, не хочет, а идет. Оробел, видно. Потом, правда, когда высоко в горы поднялись и снег стал почти по колено, пошел первым пробивать. Увидел, что я стал из сил выбиваться. А перед перевалом, когда километра два оставалось, помогали уже друг другу. Снег почти по пояс, дорогу не различишь, то и гляди в обрыв загремишь…
Майор рассказывал, а я представлял себе, как два человека, чудом уцелевших при катастрофе, упрямо лезли все выше и выше; одни, среди бесконечных нагромождений скал, беспомощны и жалки, но их ведет вперед цель, и они, наверное, не замечали своей беспомощности, они не чувствовали страха, не чувствовали своего одиночества, ибо шли к людям, чтобы спасти их от смерти, рискуя ради этого своей жизнью. И так просто, будто о самом обыденном, вспоминает обо всем этом майор, может быть, потому, что уже прошло много времени, а с годами все сделанное кажется проще и незначительней, а, может, и тогда он не видел в этом ничего геройского – просто он выполнял приказ и беспокоился о судьбе незнакомых ему людей чуть больше, чем о своей.
– Так хотелось на перевале отдохнуть, но разве можно – замерзнешь, стоит только лечь. Пошли вниз. Вроде бы легче стало. Если бы не нога, можно кое-где даже бегом. На заставе с вышки увидели нас, послали лошадей, а я сесть на коня не могу. Солдаты едва посадили.
В общем, мы успели. Банда пошла на рассвете, и встретили ее хорошо. Мы-то не слышали боя – спали, как убитые, только потом видели пленных, человек двадцать, а начальник заставы сказал, что никто из бандитов назад не ушел, разгромлена банда.
Меня и Ярмышенко наградили. Одно только нехорошо получилось… Когда машины, которые начальник отряда послал с людьми, подошли к горам, увидели разбитый самолет. Погрузили солдаты самолет на машину, сами – на заставу. Самолет же – на аэродром, прямо мимо окон моей квартиры. С женой обморок. Врачи, начальство ее утешают, что все, мол, в порядке, да разве поверит… А мы дней пятнадцать на заставе отлеживались.
Ивченко замолчал, поправил упавшую на лоб прядку волос и посмотрел на меня вопросительно: «Ну что? Все, наверное?» – но у меня был вопрос, собственно, не вопрос, а недоумение: неужели все эти годы он прослужил здесь, в небольшом городишке, затерявшемся в степи?
– Предлагали, – немного помедлив, ответил Ивченко. – Хорошие места предлагали, в штаб. Отказался. А почему, собственно, я должен уезжать отсюда?! – Голос майора стал еще сердитей, и я почувствовал, что задал бестактный вопрос.
А майор продолжал:
– Почему, скажите? Чтобы еще кто голову сломал? Здесь маршруты: с горы, да в ущелье, из ущелья на перевал. Сейчас солнце, а через минуту – туман. Смотри да смотри, а я уже – тертый калач. Вот Ярмышенко, тот перевелся, звеном сейчас командует.
Помолчал немного, потом кивнул на второго пилота, молча пившего с нами чай:
– Теперь-то смена есть. Теперь спокойно на пенсию можно.
Майор встал из-за стола, крикнул повару: «Спасибо, кок!» – и направился к выходу.
Я увидел, что он чуть-чуть хромает.
Сноски
1
Терьяк – наркотическое вещество; опий-сырец.
2
Сбатовать коней – связать все поводья в один узел, чтобы лошади стояли смирно.
3
Утки-пеганки.
