Жонглёр - Андрей Борисович Батуханов
С уважением и любовью, твой сын, Леонид Фирсанов».
В эту ночь впервые приснился сон, который он запомнил. Странный и плохо объяснимый. Не быстрое мельтешение каких-то неясных теней, а цветной, логичный. Снился снег. Только он не падал крутящимися снежинками, а уже лежал белым полотном. Он шёл по бескрайней белой целине, а снег хрустел и скрипел у него под ногами. На каждый шаг. Хруп-хруп, хруп-хруп. Пальто распахнуто, шапки нет, а не холодно. Обернулся и увидел цепочку следов, которую тут же старательно затирала позёмка. «Исчезну – и даже следа не останется», – подумал без паники Владимир. «Надо запомнить и перенести на бумагу этот переход от искристо-белого к матово-голубому».
Здесь, в Африке, среди буйства растений и красок, к нему вернулась тяга к краскам и кистям. Захотелось сделать подрамник, натянуть грубый холст и писать, писать, писать. Он физически вспомнил ощущение того, как кисть цепляет краски с палитры, ворсинки, упруго сгибаясь под нажимом руки, скользят по рёбрам переплётов нитей холста. И каждый колер ложится в нужное место, в нужном количестве, подчиняясь его настроению. И на серой плоскости возникает другой мир. Его мир. Краски, как и ноты, без перевода говорят о чувствах художника.
Губы тронула улыбка, порождённая робкой, но радостной мыслью о возможном выздоровлении измаянной души. Не случайно старики говорят: время лечит. Теперь для него эти слова не просто отвлечённая словесная формула. Он почувствовал это кожей, пропустил через своё сердце.
Его тянуло к мольберту, к прошлой жизни, где главным был цвет. Образы не спросясь, по-хамски лезли и толкались локтями в очнувшемся сознании, как толпа провинциальных пассажиров кидается к давно опаздывающему поезду. Они сходились стенка на стенку и сутяжничали между собой, как какие-то базарные торговки, бьющиеся за хлебное место. Если он их одёргивал, то они даже позволяли себе вступать в перепалку, требуя к себе повышенного внимания. Бог знает, что такое!
Но уезжая в Трансвааль, он не озаботился даже небольшим блокнотом и несколькими карандашами. Тогда в мире для него существовала только монохромная гегемония серого, которая лезла отовсюду. Портить ею холсты было противно. И потом, серое на сером – скверное сочетание.
Цвет пропал разом. Сначала умерла мать. А потом от непонятной ему болезни в три дня сгорела сестра Маша. Машенька. Мария. Всеобщая радость и любимица. Она угасла мгновенно, как огонёк на ветру. Он не сумел ничего сообразить и остался с горем один на один. Тоска накрыла его огромной волной с головой. Возвращаться каждый день в сырой подвал, где всё было напоминанием о любимых женщинах, стало пыткой. Ему казалось, что сейчас из-за угла выйдет мать и позовёт к столу или из соседней комнаты окликнет сестра.
Душевная тоска требовала выхода. А он замкнулся, губы сжались в бескровную полоску, глаза сузились и высохли. Ни во сне, ни наяву, – ни слезинки, ни всхлипа, ни печального вздоха. Он просто разом выгорел изнутри весь, как дерево после удара молнии. Ствол стоит, а дерево мёртвое. Чёрное. Каждое слово давалось с трудом, будто наждак по горлу. Смешивать краски, рисовать античные головы и голых натурщиков не было сил. Даже давнишняя страсть – архитектура – раздражала. То, что раньше нравилось, теперь казалось уродливым. Прямые – резали, округлости – давили, объёмы – раздражали. Любая постройка отталкивала. Нужно было безоблачное небо и чистый горизонт. Он прекратил ходить на занятия и общаться с кем-либо, кто хоть как-то соотносился с его прошлой жизнью.
Чтобы не сойти с ума, он, как белый медведь в жару, опустив низко голову, угрюмо метался по городу, по скверам, бульварам и площадям. Надеясь растоптать горе. Но оказалось, что шагами от горькой и назойливой памяти не уйти. В начале осени где-то в районе Гостиного двора услышал, как кто-то лениво обсуждал то, что англичане объявили войну Трансваалю и Оранжевой республике. План спасения от всех напастей, горя и бед, созрел мгновенно! Туда! На войну! Никто не будет лезть в душу и копаться в твоём прошлом. А если придётся получить от смерти свинцовый поцелуй, так это даже хорошо! Земные страдания окончатся разом! И он, наконец-то, спокойно обнимется с матушкой и сестрой.
Никто не говорил ему, как исполнить задуманное, но ноги сами привели его к посольству королевства Нидерланды. На площади возле ворот бродила пёстрая толпа, но никто не прорывался за двери посольства. Никто не раздавал винтовок и флагов. Не строился в боевые колонны.
Говорят, что рыбак рыбака – видит издалека. Так и в этот раз. Среди зевак он сразу заприметил курносого, конопатого парнишку с озорной улыбкой. Выяснилось, что бывший рабочий Екатеринбургского механического завода хочет туда же. Он по секрету сообщил, что в посольстве неофициально готовы указать, в каком направлении двигаться смелым людям, чтобы принести посильную помощь бедным республикам. Но пока, кроме них, никто на Африканский континент не рвался. Ничегонеделание угнетало ещё сильней, и он стал агитировать кого-нибудь присоединиться к их безумной затее. Больше убеждая себя в правильности и неизбежности выбранного им пути. Залезал на фонарную тумбу и говорил, говорил, говорил. Пока искал деньги на билеты, делал это каждый день.
Однажды его стал преследовать уж очень подозрительный студент, больше похожий на филёра. Сбежав от него, присной памяти второкурсник Императорской Академии художеств Владимир Алексеевич Семёнов понял, что более ждать нельзя. На самом деле, промедление – смерти подобно. Чуть он замешкается, его возьмут на заметку, как неблагонадёжного. Тогда о мечтах последних недель можно будет забыть.
На следующий же день он поездом отправился во Францию, в Марсель. Там умудрился наняться кочегаром на немецкий пароход «Владыка морей» до Кейптауна. «Владыка» был старым и насквозь проржавевшим, радикулитно скрипел и гулко охал, но шёл в Африку! Владимир был готов плыть в тазу, в дуршлаге, но лишь бы приближаться к пенному континенту.
Пароход был немецкий, но случилось так, что одна смена была почти полностью русской. Парень, что стоял плечо к плечу у самой топки, тоже рвался на берега Оранжевой реки. Не одному Семенову «чёрный континент» не давал покоя! Но совершенно по-другому поводу. В перерывах между бросками лопат угля в топку выяснилось, что Пётр Цыганков, неожиданно для простого парня, начитан, о многих вещах судит весьма оригинально, на базе прочитанного. Получив от природы цепкий ум, он беспорядочно сваливал в голове информацию из книжек разного содержания и достоинства. Некоторые выводы граничили с гениальностью, но большинство в лучшем случае
