Бернард Корнуолл - Рота стрелка Шарпа
Господи! Как же было больно!
Южно-Эссекский молча наблюдал за процедурой. Барабаны, кожа на которых растянулась от влаги, рокотали глухо и как-то особенно тревожно. Дробь переплеталась с влажным чваканьем окровавленных плетей и размеренным голосом ведущего отсчёт сержанта. Отвратительную мелодию экзекуции дополнял привычный фон дождя и французской канонады.
Доктор сделал исполнителям знак передохнуть. Изучив истерзанную спину Харпера, он чихнул и разрешил продолжать порку.
— Двадцать пять!
Дождь смешивался с кровью и розовыми ручейками стекал по телу Харпера вниз.
— Двадцать шесть!
Шарп внимательно смотрел на Хейксвелла. Показалось, или на лице Обадии действительно мелькнуло торжество? Трудно было сказать, — морду урода постоянно перекашивали спазмы.
— Двадцать семь!
Харпер повернул лицо к своей роте, выплюнул кляп и оскалился.
— Двадцать восемь! Сильнее!
Удары стали жёстче. Улыбка Харпера — шире.
— Стойте! — Колетт направил лошадь к сержанту, — Заткните ему рот.
Распорядитель попытался вернуть кляп на место, но Харпер вытолкнул его языком и снова растянул губы в ухмылке. Лёгкая рота одобрительно загомонила. Они видели, что Харпер просто издевается над своими подневольными палачами. Наверно, только Шарп мог представить себе, насколько плохо сейчас его другу, но Харпер был ирландцем, и дьявольская гордость островитянина давала ему силы ничем не показать боль и ужас, бушевавшие под маской беззаботности.
Наказание завершилось. Мужество Харпера свело на нет любой назидательный эффект, на который, возможно, рассчитывал Уиндхэм.
— Отвязать!
За свою долгую армейскую службу Шарп повидал парней, без сил рушившихся в пыль после дюжины плетей, но освобождённый от ремней Харпер шагал твёрдо, потирая затёкшие руки. Врач задал ему какой-то вопрос, Харпер в ответ засмеялся и жестом отказался от предложенного одеяла.
— Рядовой Харпер! — полковник Уиндхэм отделился от остальных офицеров и подъехал к ирландцу.
— Сэр? — В голосе Харпера слышался вызов.
— Вы — молодец. Держите.
Золотая монета взмыла в воздух. Долю секунды казалось, что она так и плюхнется в лужу, затем ирландец выбросил руку и поймал металлический кружок на лету:
— Спасибо, сэр!
Полк издал коллективный вздох облегчения. Уиндхэм не мог не понимать, что только что подверг унизительному наказанию любимца всего полка. Солдаты не видели ничего обидного в том, что их порют: кого же пороть, как не их? Но, кроме того, они остро чувствовали несправедливость, и к виновному в ней полковнику испытывали враждебность. Золотая монета — это был ловкий ход. Уиндхэм, несмотря на все его потуги выглядеть сельским простофилей — помещиком, был умным человеком.
А сержант Хейксвелл, по его собственному мнению, был очень умным человеком. Во время смотра он изо всех сил сдерживал ликование. Сегодня он торжествовал. Харпер получил своё, и рота, словно зрелое яблочко, пала в руки Обадии Хейксвелла. Но для полного удовлетворения ему требовалась ещё одна вещь, — уничижение проклятого Шарпа, и, благодаря длинным языкам солдатни, Хейксвелл предполагал, где триумф его станет полным: в доме за собором. В доме с двумя апельсиновыми деревьями.
Шарп нашёл Харпера в палатке, где над израненной спиной ирландца хлопотали солдатки.
— Ты как?
— Горит, как в аду. Я бы не хотел повторения!
Он подбросил и поймал полковничью гинею:
— Что мне с ней делать?
— Пропить.
Ирландец помолчал:
— Я придержу её до тех пор, пока не прирежу желтомордую жабу.
— Или я.
— Один из нас, сэр. Но это надо сделать поскорее, пока мы не убрались отсюда.
«Даже, если мы уберёмся отсюда.» — поправил его Шарп мысленно.
Во второй половине дня Шарпа послали с рабочей партией восточнее по течению. Вспухшая от постоянных дождей река снесла понтонный мост.
Понтоны сели на мель, добраться до них можно было лишь вплавь. Раздевшись догола, солдаты облепили их, как мухи, вручную отбуксировали огромные лодки к берегу, где их зацепили и волами оттащили к первоначальному месту прикола.
Осада утопала в грязи, дожде и отчаянии. Непогода сводила на нет все усилия. Траншеи заполнялись водой, их стенки оползали, даже габионы были бесполезны — проклятый дождь щедро разбавлял водой наполнявшую их землю, превращая в жижу, свободно вытекавшую из плетённых каркасов.
Всё было в грязи: возы, припасы, фураж, еда, форма, оружие, люди. Весь лагерь был сплошным морем слякоти, трепетали на ветру палатки.
Каждый день болезни убивали больше народу, чем несмолкающие французские пушки. То время, что противник надеялся выгадать, разрушив параллель, неприятелю подарило ненастье. Боевой дух англичан упал. Первый понедельник осады принёс уныние и ощущение безнадёжности. Чёртов ливень промочил всё, костра не из чего было развести. Сырость и промозглый холод. Фузилёр из валлийского полка сошёл с ума ночью. Он заколол жену штыком и помчался по лагерю с воплями о воскресении мёртвых здесь и сейчас; о том, что он новый мессия. В конце концов убогого загнали в угол и его сержант точным ударом оборвал его жизнь, милосердно избавив от позора военного суда и казни.
Воскресной ночью Шарп встретился с Хоганом. Майор зашивался. Раненый полковник Флетчер отлёживался в палатке, груз его забот ирландцу пришлось взвалить на свои плечи. Хоган был мрачен:
— Мы терпим поражение. Нас побеждает дождь, Ричард.
Шарпу нечего было возразить. Настроение войска оставляло желать лучшего. Французы вели огонь, а британцам нечем было ответить, — их пушки вместе со всей армией тонули в грязи.
Хоган с тоской поднял взор к небу:
— Ах, если бы только этот дождь иссяк!
— А если не иссякнет?
Майор отрезал не слишком складно, зато ёмко:
— Тогда иссякнем мы.
ГЛАВА 16
Во вторник после полудня дождь прекратился. В разрывах туч проклюнулись клочки чистого неба забытой синевы. Армия выдралась из грязи и, воспрянув духом, ринулась на боевые позиции.
Они выволокли пушки на холм в ту же ночь. Земля, конечно, не успела высохнуть, орудия почти несли на руках, подкладывая под колёса валежник, но энтузиазм был столь велик, что к утру двадцатичетырёхфунтовики заняли предназначенные им места.
Утром, восхитительно безоблачным, британские тяжёлые пушки открыли огонь. Первые выстрелы сопровождал дружный рёв всего английского войска. Наконец, им было чем ответить лягушатникам. Двадцать восемь осадных орудий, окопанных по всем правилам, защищённых габионами, по наводке инженеров принялись громить основание бастиона Тринидад. Французская артиллерия тоже не молчала. Мутные воды Роильяса затянуло клубами порохового дыма, прорываемого ядрами, летящими с обоих берегов.
