Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
Вернувшись в Донору, Ада бросилась рассказывать дяде Тану о фантастических предположениях Чечилии. Старика повеселила гипотеза о влюбленном художнике.
– Вполне логично, что, имея под рукой такую красавицу, грех не использовать ее в качестве модели. Думаю, она была польщена. А уж был художник влюблен или нет, нам уже никогда не узнать. И потом, в те времена любого, кто попытался бы приударить за женой местного синьора, в два счета бы отпинали и вышвырнули из города.
Ада согласно кивнула. Но прогнать мысли о профессоре Палевском и его шаманских бреднях ей никак не удавалось. Как ни старалась она рассматривать портреты Химены с иронической отстраненностью, многие образы глубоко поразили ее, заставив задуматься о течении времени и о том, какими запомнят нас потомки, те, кто продолжит наш род. Но портреты не давали ответа.
21
Вживаясь в роль хозяйки дома, пусть даже сама она ночевала под другой крышей, каждое второе воскресенье Лауретта, следуя традиции, заложенной еще бабушкой Адой, собирала всех Бертран-Ферреллов, какие только на тот момент были в городе, за обедом на вилле Гранде. Правда, в июле она пропустила пару недель из-за дядиной болезни и из-за приезда Джулиано, с которым тетки Санча и Консуэло встречаться отказывались – по крайней мере, до тех пор, пока они с Адой не поженятся. И, по возможности, в церкви.
Но раз уж Джулиано уехал, пришло время очередного воскресного приема. Кое-кто из племянников уже отправился в отпуск, а Джулио Артузи вообще появлялся редко, поскольку был не в ладах со своими сводными сестрами Дессарт. Так что вокруг большого обеденного стола собралось всего шестнадцать человек, по большей части женщин. Из всех детей Гаддо Бертрана в живых, помимо хозяина, оставались только его сестры (точнее, сводные сестры) Санча и Консуэло. Второе поколение представляли Лауретта (разумеется), Ада, Грация, Витторио и Умберта Аликандиа (последняя недавно вышла замуж и теперь была беременна), а также дочери Консуэло («от второй кровати», как с некоторым презрением отзывалась о них Армеллина), сестры-близнецы Мариза и Мирелла Дессарт со своим младшим братом Гаддо-Андреа. Практически все правнуки уехали на море, не считая детей Лауретты, Ады-Марии и Якопо, чья мать постаралась устроиться как можно ближе к дяде Тану, будучи уверенной (или, по крайней мере, надеясь), что он считает ее своей любимицей, и младшей дочери Грации, Джиневры, задержавшейся в Доноре из-за выпускных экзаменов. Были также доктор Креспи и его жена Клементина, которые по воле Танкреди уже двадцать лет считались членами семьи.
Армеллина, за обедом обычно садившаяся за стол вместе с дядей Таном и всеми, кто гостил на вилле, в таких случаях удалялась в кухню. И не потому, что она не нравилась присутствующим, ни в коем случае! Она просто не выносила снобизма и высокомерного тона Санчи и Консуэло, в свои девяносто с лишним лет считая, что сидеть рядом с ними и передавать им соль – слишком серьезное для нее испытание.
Ада могла понять, почему сестры ее отца столь старомодны. Воспитанные матерью в строгости, выросшие при фашизме, рано выскочившие замуж за весьма узко мыслящих мужчин, они никогда не покидали своего провинциального городка, за всю жизнь ни разу не имели денежных затруднений и никоим образом не были затронуты глобальными переменами шестидесятых–семидесятых. Единственным, что связывало их с миром вне Доноры, было телевидение, но она сомневалась, что тетки смогли бы отличить вымысел от реальности, а ее собственную повседневную жизнь в Болонье – от фантастического фильма. Аду куда больше удивляло то, что их дети, ее двоюродные братья и сестры, и даже Лауретта (прошедшая, как и она сама, школу дяди Тана и повидавшая мир), привержены тем же довоенным принципам. Они были непоколебимо уверены в своей принадлежности к высшему социальному слою, столь выгодно отличающемуся от «подлого сословия», от «простаков» из мелкой буржуазии, и отказывались принимать новое общество, словно жили в хрустальном шаре, над которым не властно время. Наверное, они были единственной ни на йоту не изменившейся семьей в Доноре.
Ада, несмотря на возраст, чувствовала себя гораздо ближе к племянникам, чем к кузинам. Когда на сельских праздниках за обедом собиралось тринадцать человек, несчастливое число, младших отсаживали за второй стол, и Ада уходила вместе с ними. Они быстрее находили общие темы, смеялись над одними и теми же шутками, смотрели одни и те же телепрограммы, читали одни и те же журналы, слушали одни и те же песни и одинаково возмущались уловками взрослых. Даже дяде Тану было комфортнее с внуками, чем с племянниками. Но что дозволялось вечной бунтарке Аде (пусть она и была единственной, кто защищал честь семьи на академической арене, преподавал в университете и даже собирался участвовать в конкурсе на должность профессора), не годилось для пожилого патриарха, которому приходилось сидеть за столом со старшими.
Но в тот день нужды разделяться не было: гостей собралось достаточно много, чтобы суеверия им не мешали, а места за столом из ореха хватало для всех.
Джиневра, сходившая с ума от беспокойства за предстоящие экзамены, постаралась сесть рядом с Адой и шепотом спросила, не могла бы та помочь ей с греческим и латынью.
– Когда захочешь, в любое удобное время.
– Тогда сегодня же вечером.
– Договорились. А чем ты решила заниматься после экзаменов? – поинтересовалась в ответ Ада.
– Пока не знаю. У меня есть одна мысль, но боюсь, что это неосуществимо.
– Какая?
– Я с детства обожаю книги по этнографии и антропологии, читала «Печальные тропики»[57] и даже «Взросление на Самоа»[58]. Мне хотелось бы изучать первобытные народы, их обычаи, – вздохнула она, – но отец и бабушка Санча говорят, что я чокнутая и что для этих исследований придется отправиться в дикие края, где женщин убивают…
– Ерунда. Месяц назад я познакомилась в Кембридже с одной итальянкой, которая учится на антрополога и сейчас пишет диплом.
– О чем?
– О родственных связях. В Италии, причем сегодняшней, а не прошлого века. Можешь с ней посоветоваться, у меня есть ее номер.
– Кстати, о родственниках. Знаешь что, тетя Адита? – оживилась Джиневра. – Я тут сделала открытие. Помнишь эту американскую писательницу, которая так нравится дяде, Урсулу К. Ле Гуин?
– Конечно, помню. А что?
– Знаешь, что значит К. в ее имени? Кребер. Она дочь Альфреда Кребера, одного из величайших американских антропологов, который изучал родственные связи индейцев племени хопи!..
– Как ты узнала? Вас что, этому в школе учат?
– Я делала доклад на эту тему. Папа говорит, что я помешалась, что нужно изучать математику или юриспруденцию, в крайнем случае философию – тогда смогу потом преподавать в старших классах.
– Какой бы факультет ты ни выбрала, тебе нужно уехать из Доноры. Они согласились?
– Вынуждены были. Что еще делать после классического лицея, если не поступать в университет? А дядя Тан сказал, что поможет деньгами.
– Слушай, почему бы тебе в сентябре не приехать на несколько дней ко мне в Болонью? Город ты уже знаешь. Погуляешь по университету, осмотришься, узнаешь учебные планы, поговоришь с другими студентами. Сможешь даже посидеть на экзаменах во время осенней сессии. А потом, думаю, попробуешь сдать тесты в Институте психологии…
– Тетя Адита, ты чудо! Обязательно приеду! Дай только разделаться с экзаменами.
Не успела она отдышаться, как подключилась сидевшая напротив Ада-Мария:
– Тетя Адита, а правда, что ты в августе едешь в Грецию? – Она услышала об этом от матери.
– Да, собиралась, но не знаю, стоит ли сейчас ехать в такую даль…
Она считала, что дядя Танкреди, сидящий на другом конце стола, не мог ее услышать. Но старик тут же вмешался:
– Сейчас как раз прекрасный момент, Адита! И думать не смей отменять поездку! Я совершенно здоров, так что не заставляй меня чувствовать себя виноватым. Я себе никогда не прощу, если из-за меня ты не выиграешь конкурс.
Именно дядя заразил ее своей страстью к Древней Греции, именно он поддерживал ее в войне против бабушки, которая отказывалась отправлять девушку-подростка в университет. Несмотря на помощь дяди, поступить Аде удалось только после того, как ей исполнился двадцать один год, и потерянное в ожидании совершеннолетия время все еще ее тяготило. Хотя, думала Ада время от времени, ей
