Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
– Мне кажется, Химена Феррелл ни за что не отказалась бы от дома и целого выводка детей (одиннадцати, если не ошибаюсь) ради приезжего живописца.
– А я и не говорю, что она изменяла мужу, – огрызнулась Чечилия.
– Тем более что дети этому не помеха, – улыбнулся Лео, словно пытаясь защитить невесту. – Род Ферреллов никогда не славился образцовыми матерями. Скольких детей бросила эта авантюристка Клара Евгения, сбежав с бандитами? Пятерых, шестерых?
– Да ты, похоже, знаешь историю моей семьи лучше меня, – расхохоталась Ада. – Но все же, будучи архивариусом, ты должен больше полагаться на документы. Покажешь мне пергамент, где рассказывается о страсти между таинственным художником и знатной дамой из Ордале, – буду только гордиться.
Но Чечилия не теряла надежды. Она пригласила их забыть пока о соборе и дойти вместе с ней до небольшой часовенки в нескольких километрах от деревни. Дверь оказалась заперта, но девушка взяла с собой ключи. Воздух звенел от полуденного жара, а внутри полузаброшенного здания было прохладно, стены сочились влагой, попахивало плесенью.
– Знаете, в чем особенность этой церквушки? – спросила Чечилия. – Кто, например, писал эти фрески?
20
Это знали все в деревне, даже те, кто совсем не интересовался искусством. Часовню Сан-Панталео, Святого Пантелеймона, расписывал единственный добившийся известности местный художник – францисканец Панталео Гвальбес, уроженец Ордале, работавший также в трапезной камальдолийского монастыря и в одной из церквей Доноры. Он был современником неизвестного «мастера», хотя и куда менее талантливым: его фигуры выглядели грубыми, цвета – грязными, рука – неуверенной, перспектива – искаженной, а композиция – начисто лишенной как равновесия, так и очарования наивности. Кроме того, Панталео был самоучкой, сыном фермера, никогда не пересекавшим моря и не учившимся у великих мастеров.
Тем не менее он был местной знаменитостью, и жители Ордале им гордились. Рассказывали, что он трагически погиб, упав с лесов, когда писал огромный «Страшный суд» в боковой капелле коллегиаты, поэтому из уважения к нему фреска так и осталась незавершенной.
– Эта часовня была ему особенно дорога, – объяснила Чечилия, – и не только потому, что она посвящена его святому тезке.
Поймав взгляд Ады, Лео улыбнулся: его самого истово верующие родители тоже окрестили в честь этого святого мученика из Никомедии, врача и, следовательно, покровителя всех докторов и акушеров, столь почитаемого в Ордале. «Лео» было сокращением от «Панталео», а не от «Леонардо» или «Леоне», как в пору его учительства считали лицеистки Доноры, которые пришли бы в ужас от столь грубого крестьянского имени. Кто знает, может, Чечилия тоже купилась на эту двусмысленность.
– Часовня, – продолжала юная исследовательница, – была построена на земле его отца. Гвальбес-старший заказывал здесь мессы в благодарность за хороший урожай и приплод скота, а также по случаю свадеб и крещений – этакая семейная капелла. Но формально она все-таки принадлежала церкви, а сейчас, как вы видите, заброшена и полуразрушена.
Фрески были совершенно такими, какими они их помнили: тусклыми, грубыми, разве что чуть больше поврежденными сыростью. Черти и адское пламя – видимо, фра Панталео не испытывал снисхождения к грешникам.
– Как-то я не думала, что они настолько драматичны, – сказала Ада. – Сразу вспоминаешь Савонаролу.
– Драматичны? – усмехнулся Лео. – Эти черти всегда меня смешили. Даже если не обращать внимания на их ужимки, разве ты не видишь, что все здесь изображенные – в трусах, включая проклятые души, которых прочие художники изображают голыми? Похоже, этот наш земляк был тот еще святоша.
Чечилия рассмеялась:
– Сперва я думала, что это более позднее дополнение, вроде того как Даниеле да Вольтерра отцензурировал фрески Микеланджело в Сикстинской капелле. Не забывайте, что все происходило во времена Тридентского собора, строго осудившего наготу в религиозном искусстве. Но нет, фра Панталео с самого начала нарисовал им портки.
Выйдя на улицу, они увидели в задней части часовни еще одну дверь, возле которой кто-то не так давно пристроил курятник. В щербатой ограде не хватало нескольких досок.
– Это я их оторвала, – сказала Чечилия. – Отошлю в Донору: подозреваю, что они могут оказаться старинными росписями, алтарными приделами или створками органа… Сама я не смогу снять поверхностный слой, не повредив краску. Я, конечно, изучала реставраторское мастерство, но потом сосредоточилась на искусствоведении. Хотя… – Она заулыбалась, как нашкодивший ребенок, избежавший порки.
– Хотя?..
– Первый подозрительный фрагмент я отскоблила перочинным ножом, а потом добавила растворитель. Думала, тут какая-то мазня начала века. Даже представить себе не могла, что найду… В общем, твоя древняя родственница просто преследует меня, Ада!
Отперев заднюю дверь (ключ от которой тоже оказался у нее в кармане), Чечилия провела их в пыльную ризницу и, открыв шкаф, достала прямоугольную дощечку, тщательно завернутую в ветхий алтарный покров, весь в пятнах ржавчины и плесени.
– Ничего другого не нашла, но должна же я была чем-то ее прикрыть.
Она осторожно развернула сверток. Несмотря на все еще остававшуюся по краям корку плесени и след от так и не прорубившего доску топора, даже после черновой расчистки было очевидно, что из-под слоя зеленой краски проявляется безошибочно узнаваемый овал лица Химены кисти «мастера из Ордале»: Мадонна с младенцем на фоне пейзажа в духе Леонардо. Младенец был рыжеволос и одет в прозрачную кисейную рубашку с золотой оторочкой, не скрывавшую худенького тельца.
– Глядите! – торжествующе воскликнула Чечилия, поднося портрет к окну, чтобы на него падал свет. Они послушно двинулись за ней и увидели, что на золотой тесьме написано: «Diego filius»[56]. – Если и нужны были доказательства того, что моделью послужила Химена Феррелл, теперь все сомнения отпали. Разве сына, родившегося у четы донаторов после создания алтаря, второго мальчика после чудом избежавшего смерти под копытами скачущей лошади первенца, звали не Диего? Видимо, наш мастер рисовал с натуры и младшего Феррелла.
– Я смотрю, ты тоже неплохо изучила историю этой семьи и этого края. – Голос Лео звучал скорее восхищенно, нежели иронично.
– Не знаю только, был ли ребенок настолько рыжим, – заметила Ада. – У его матери волосы каштановые, а отец, судя по алтарю, брюнет, как и большинство Ферреллов. Похож на тебя, Чечилия, – пожалуй, мог бы сойти за твоего сына.
– Увидев надпись, я аж подскочила, – продолжала девушка, не обращая внимания на намек. – Надеялась, конечно, найти подпись мастера. Впрочем, имя Диего тоже важно. Но есть одна вещь, которой я не понимаю. Посмотрите на края: похоже, это следы топора, причем давние. Возможно, на портрете тогда еще даже краска не высохла. Но зачем кому-то его рубить? Я жду результатов исследования: может, найдутся другие части того же большого образа с аналогичными следами.
– Ответ очевиден: человек хотел построить курятник, – пожала плечами Ада. – Тот, кто это сделал, не знал о ценности этой дощечки.
– А я думаю, что это было сделано гораздо раньше, не в утилитарных целях и, как мне кажется, с намерением испортить…
– У тебя слишком буйная фантазия. – К Лео вернулся его сарказм. – Поживем – увидим.
– И что ты будешь делать дальше? – поинтересовалась Ада. – Тебе же не разрешали ее чистить. Что скажешь в министерстве?
– Скажу, что в таком виде ее и нашла. Краску мог счистить кто угодно: она же была на улице, какой-нибудь любопытный прохожий мог увидеть под зеленым слоем что-то блестящее и расчистить кусочек, надеясь, что это золото. А потом бросить, поняв, что обнаружил только дерево. Какой-то невежда, не разбирающийся в живописи, откуда мне знать?
– Можешь оставить себе и никому не отдавать.
– Лео, ты что, с ума сошел? Так нельзя! И это ты, архивариус по профессии, мне говоришь? Мне тогда придется вечно ее прятать, никому не показывая. Я же, напротив, думаю, что надпись «Diego filius» поможет нам узнать имя мастера.
Она аккуратно завернула дощечку в алтарный покров и убрала обратно в шкаф.
В деревне их ждал обед у Кампизи, родителей Лео: те были рады после
