Крепостное право - Мария Баганова
Разыгрываемые в театре Каменского пьесы постоянно менялись, но каждый раз актеры должны были знать свою роль безукоризненно, слово в слово и играть без суфлера. И это при том, что в большинстве своем они были неграмотными и учили роли «с голоса».
За провинности и ошибки граф их жестоко наказывал. С этою целью в ложе перед ним лежала книга, куда он записывал замеченные им на сцене помарки, а сзади его, на стене, висело несколько плеток, с которыми он ходил за кулисы и лично лупцевал провинившихся актеров. При этом зрителям были слышны вопли наказуемых.
Зацикленный на знании текста, на само качество актерской игры граф никакого внимания не обращал, и все действо выглядело полубезумным, несмотря на дорогие костюмы и декорации.
В антрактах публике разносили моченые яблоки и груши, изредка пастилу, а чаще всего вареный мед – напиток вроде сладкого пива.
Исследователи выделяют в истории этого театра два этапа: первые пять – семь лет это действительно был «ума и вкуса храм», а затем начался упадок, неизбежный при крепостнических порядках.
А порядки были вот такие: актеры жили словно в казарме, получали пайки. Стол был общим. К обеду сходились по звуку барабана с валторной и ели только стоя – так приказал граф, говоривший: «Так будешь есть досыта, а не до бесчувствия».
Ежевечерне объявлялись графские приказы, в которых были перечислены случившиеся за день «беспорядки» и соответственно проступкам назначались «мучительства». «А мучительства у нас были такие, что лучше сто раз тому, кому смерть суждена, – рассказывала бывшая актриса театра Каменского Любовь Анисимовна, ставшая в пожилых летах няней писателя Н.С. Лескова. – И дыба, и струна, и голову крячком скрячивали и заворачивали: всё это было. Казенное наказание после этого уже ни за что ставили».
Эту Любовь Анисимовну Лесков описывал как высокую, тонкую и очень худую старушку, которая не могла пробыть на холоде и одной минуты без того, чтобы ее длинный, необыкновенно тонкий нос не посинел. Этот нос, по словам писателя, и был «главным виновником ее определения на сцену для благородных ролей».
Актеры жили в абсолютной изоляции. Граф Бутурлин писал, что актрисы Каменского «содержались взаперти, в четырех стенах, как бы в гареме, и, кроме как в театр, никуда не выходили». Следили за актрисами пожилые женщины, имевшие детей. Если выяснялось, что какая-то из актрис завела роман или приняла ухаживания поклонника, то дети тех женщин «поступали в страшное тиранство», – рассказывала Любовь Анисимовна.
Даже во время спектакля актрисам запрещалось смотреть в зрительный зал. Если по ходу действия нужно было повернуться к залу, то граф приказывал закрывать глаза. Он считал себя полновластным хозяином всех театральных красавиц. Знаком внимания хозяина считались присланные в подарок «камариновые серьги», они означали, что актриса выбрана в наложницы графа.
Именно из жизни крепостного театра графа Каменского Александром Ивановичем Герценом был взят сюжет рассказа «Сорока-воровка» – о талантливой, но бесправной крепостной актрисе, погибающей от жестокости помещика.
В рассказе владельца театра зовут князь Скалинский, а главная героиня остается безымянной, ее величают по имени персонажа пьесы – Анетой. В пьесе «Сорока-воровка» идет речь о девушке-служанке, которую несправедливо обвинили в краже драгоценности, тогда как яркую побрякушку украла птица.
Рассказчиком выступает некий знаменитый актер – на самом деле Герцену всю историю рассказал Михаил Семёнович Щепкин, который в феврале 1822 года приезжал в Орёл и даже играл в театре Каменского.
По сюжету рассказа князь желает заключить ангажемент с Щепкиным и приглашает его посмотреть спектакль в своем театре. Тот смотрит представление и восхищается игрой актрисы, исполняющей главную роль. Щепкин желает увидеться с этой актрисой, но выясняется, что к ней никого не пускают без письменного разрешения графа.
Ожидая ответа князя, Щепкин становится свидетелем следующей сцены: «…управляющий велел позвать какого-то Матюшку; привели молодого человека с завязанными руками, босого, в сером кафтане из очень толстого сукна. «Пошел к себе, – сказал ему грубым голосом управляющий, – да если в другой раз осмелишься выкинуть такую штуку, я тебя не так угощу; забыли о Сеньке». Босой человек поклонился, мрачно посмотрел на всех и вышел вон».
Оказывается, что провинившийся Матюшка – это актер, который осмелился послать любовную записочку одной из актрис: «Записочку перехватили к одной актерке; ну, князь этого у нас недолюбливает, то есть не сам-то… а то есть насчет других-то недолюбливает; он его и велел на месяц посадить в сибирку». – «Так это его тогда приводили на сцену оттуда?» – «Да-с; им туда роли посылают твердить… а потом связамши приводят».
История заточенного в «сибирке» Матюшки – не вымысел. «Под всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях словно медведи сидели, – вспоминала Любовь Анисимовна. – Бывало, если случится когда идти мимо, то порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут. Верно, хотели, чтобы о них весть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смело вступаться. И долго тут томили людей, а иных на всю жизнь».
Заточенные в подземелье актеры там же в погребах должны были твердить роли, готовиться к спектаклям. Под конвоем, связанными их доставляли в театр, а после представления снова отправляли в страшный застенок.
Желая привлечь свободного человека и прославленного актера Щепкина в свой театр, князь выдает ему пропуск. Запрет на свидания с актрисой он объясняет тем, что она слаба здоровьем. Далее рассказчик пишет: «Пока я достиг флигеля, где жила Анета, меня раза три останавливали то лакей в ливрее, то дворник с бородой: билет победил все препятствия, и я с биющимся сердцем постучался робко в указанную дверь».
Актриса действительно выглядела больной, нервничала, заливалась слезами. Она увела Щепкина в уединенную комнату, чтобы их не подслушали, и рассказала ему свою историю: «Я не так давно в здешней труппе. Прежде я была на другом провинциальном театре, гораздо меньшем, гораздо хуже устроенном, но мне там было хорошо, может быть оттого, что я была молода, беззаботна, чрезвычайно глупа, жила, не думая о жизни. Я отдавалась любви к искусству с таким увлечением, что на внешнее не обращала внимания, я более и более вживалась в мысль, вам, вероятно, коротко знакомую, – в мысль, что я имею призвание к сценическому искусству; мне собственное сознание говорило, что я – актриса. Я беспрерывно изучала мое искусство, воспитывала те слабые способности, которые нашла в себе, и радостно видела, как трудность за трудностью исчезает. Помещик наш был добрый, простой и честный человек; он уважал меня, ценил мои таланты, дал мне средства выучиться по-французски, возил с собою в Италию, в Париж, я видела Тальму и Марс, я пробыла полгода в Париже, и – что делать! – я еще была очень молода, если не летами, то опытом, и воротилась на провинциальный театрик; мне казалось, что какие-то особенные узы долга связуют меня с воспитателем. Еще бы год! Мало ли что могло бы быть… Он умер скоропостижно; в мрачной боязни ждали мы шесть недель; они прошли, вскрыли бумаги, но отпускные, написанные нам, затерялись, а может, их и вовсе не было, может, он по небрежности и не успел написать их, а говорил нам так, вроде любезности, что они готовы. Новость
