Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо
Благодаря отваге, едва ли не безрассудству поборников письменности до нас дошли два выдающихся произведения, сформировавшие наше мировидение. 15 000 строк «Илиады» и 12 000 строк «Одиссеи», которые мы сегодня читаем как романы, – пограничье между устной традицией и новым миром. Поэт-сказитель, наверняка воспитанный на свободном исполнении поэм, но и в контакте с письмом, свил несколько народных песен в связный сюжет. Гомер ли приоткрыл дверь из одной вселенной в другую? Этого мы никогда не узнаем. Каждый исследователь по-своему представляет себе Гомера: незнакомого с грамотой древнего аэда; автора окончательных версий «Илиады» и «Одиссеи»; сказителя, наведшего последний лоск; усердного писца, поставившего под рукописью свое имя, или человека, польстившегося на экстравагантную выдумку – книгу, записанный воздух. Я не устаю поражаться тому, что важнейший для нашей культуры автор – не более чем призрак.
И загадку эту не разгадать – слишком мало сведений. Тень Гомера растворяется в сумраке и делает «Илиаду» с «Одиссеей» еще удивительнее: не имеющие себе подобных, гомеровские тексты позволяют нам заглянуть во времена крылатых историй и утраченных слов.
33
Ты, читатель этой книги, тоже провел несколько лет в исключительно устном мире. С тех пор, как ты начал гулить, и пока не научился читать, слова существовали только в виде голоса. Ты повсюду видел немые изображения букв, но они ничего для тебя не значили. А вот взрослые, распоряжавшиеся миром, читали и писали. Ты не вполне понимал, что такое читать и писать, да и не слишком интересовался, потому что тебе хватало говорения. Первые истории в твоей жизни проникли сквозь ушные раковины – глаза еще не умели слушать. Потом школа: палочки, кружочки, буквы, слоги. Ты проделал тот же путь, что проделало человечество от устной традиции к письменной.
Моя мама читала мне каждый вечер, сидя на краешке моей кровати. Она была рапсодом, а я – завороженной публикой. Время, место, движения всегда повторялись – наш с ней личный ритуал. Пока ее глаза отыскивали абзац, на котором мы вчера закончили, и отступали на пару фраз, чтобы восстановить нить повествования, легкий ветерок, веявший из книги, уносил все заботы прошедшего дня и cтрaхи предстоящей ночи. Минуты чтения казались мне маленьким хрупким раем; позже я поняла, что рай – он всегда такой: простой и недолговечный.
Ее голос. Я слушала ее голос и звуки истории, маминой силой оживавшей в моем воображении: плеск воды о борт корабля, мягкий скрип снега, лязг скрещенных мечей, свист стрелы, таинственные шаги, волчий вой, перешептыванья за дверью. Мы с мамой сливались воедино и вместе находились в двух местах одновременно, мы были ближе друг к другу, чем когда-либо, и каждая пребывала в двух параллельных измерениях, внешнем и внутреннем. Стрелка на часах в спальне проползала половину часа, а в книге протекали многие годы; мы были одни и в то же время окружены людьми, мы дружили с персонажами и следили за ними, будто шпионки.
В те годы у меня постепенно выпадали молочные зубы. Я любила, слушая мамины сказки, расшатывать зуб пальцем, пока он не отделится от корней, не распляшется и не отвалится, из десны не прыснет соленая струйка крови, а потом класть его на ладонь и рассматривать. Детство рушилось, оставляло дырки во рту, рассыпало белые осколки, и время сказок истекало, хоть я об этом и не догадывалась.
Когда мы добирались до особенно волнительных эпизодов – погоня, близость убийцы, неотвратимость разоблачения, признак измены, – мама откашливалась, делала вид, что у нее першит в горле: это был сигнал, что грядет перерыв. Все, не могу больше читать. Тут мне полагалось похныкать и поумолять: нет, давай еще почитаем, ну чуть-чуть. Я устала. Пожалуйста, пожалуйста. Мы разыгрывали небольшую комедию, и она читала дальше. Я, конечно, знала, что она притворяется, но все равно каждый раз пугалась. Потом конец наступал по-настоящему, она закрывала книгу, целовала меня, оставляла одну в темноте и уходила в тайную ночную жизнь взрослых, увлекательную, непонятную и желанную, куда детям вход воспрещен. Закрытая книга лежала на тумбочке и упрямо молчала, не пускала меня обратно на юконские прииски, на берега Миссисипи, в замок Иф, в трактир «Адмирал Бенбоу», на гору Душ, в аргентинскую сельву, на озеро Маракайбо, на Молдаванку к Бене Крику, в Вентимилью, на Невский проспект, на остров Баратария, в логово Шелоб на границе Мордора, в пустоши близ Баскервиль-холла, в Нижний Новгород, в Замок-откуда-нет-возврата, в Шервудский лес, в зловещую анатомическую лабораторию в Ингольштадте, на аллею барона Козимо в Омброзе, на планету баобабов, в таинственный дом Ивонны де Гале, в берлогу Феджина, на остров Итака. И даже раскрой я книгу на странице, помеченной закладкой, это не помогло бы, ведь увидела бы я только ряды закорючек, решительно отказывающихся сказать мне хоть слово. Без маминого голоса чуда не получалось. Чтение казалось мне сущим колдовством: только с помощью колдовства можно было разговорить странных черных букашек, населявших книги, огромные бумажные муравейники.
34
Мы живем в шорах предрассудков и потому часто считаем культуры, не знающие письменности, примитивными, рудиментарными, первобытными. Сегодня развитие той или иной страны оценивается, среди прочих факторов, по доле грамотного населения, поэтому неудивительно, что образ вымершего отсталого мира ассоциируется с отсутствием письма. Однако нам известно, что прогресс не обязательно связан с письмом. Инки, к примеру, не опираясь на письмо (если не считать таковым систему передачи информации с помощью узелков на веревке, называемых кипу), создали могущественную империю, самобытное искусство и архитектуру, поражающую воображение: ежегодно тысячи туристов штурмуют андские высоты, желая взглянуть на Куско и Мачу-Пикчу.
Разумеется, отсутствие письменности – большое неудобство. Чем сложнее становились культуры, знавшие лишь устную традицию, тем страшнее и неотступнее подступала угроза забвения. Требовалось сохранять законы, верования, открытия, технические знания, свою сущность. Если достижения не передавались, каждому поколению приходилось начинать заново. Но как быть, если в распоряжении культуры только система отголосков, невесомая и стремительная, словно ветер? Знания могли выжить лишь в хрупкой человеческой памяти, на нее была единственная надежда. Поэтому память тренировали и совершенствовали. Древние были атлетами: они боролись за воспоминания против своего собственного несовершенного мозга.
