Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо
Вообразим повседневную сцену из Х века до нашей эры. Небольшой дворец, принадлежащий местному толстосуму. Намечается пир, и для пущей приятности вечера хозяин нанимает странствующего сказителя. У порога, где обычно толкутся нищие, чужеземец ожидает приглашения в зал, в котором главные богачи округи пьют и объедаются жареным мясом, и капли жира стекают по их подбородкам. Все взгляды устремляются к нему, стесняющемуся поношенной и не слишком чистой туники. В наступившей тишине он настраивает свой инструмент, кифару, приводя мысли в порядок перед выступлением. Превосходный рассказчик, он с детства учился искусству словоплетения. Он сидит на возвышении один, как современные барды наедине с гитарой, и его ясный голос под перебор струн окутывает всех волшебством увлекательной истории о приключениях и битвах. Гости кивают, качают головами, отбивают ногами ритм. Они моментально подпали под чары. Рассказ захватывает их, глаза загораются, на лицах играют неосознанные улыбки. Нечто похожее испытывали те, кому доводилось слушать сказителей в славянских деревнях: исполнение эпоса околдовывает, затягивает, будоражит слушателя.
Дело не только в содержании – у хитроумного аэда есть целый набор уловок. Прибыв в селение, он разузнал о предках нанявшего его семейства, запомнил их имена и особенности, чтобы вплести в повествование, где они будут стоять плечом к плечу с героями легенд. Не обойдется и без случайного на первый взгляд эпизода, в выгодном свете выставляющего земляков работодателя. Аэд сокращает или продлевает выступление в зависимости от настроения и обстановки в зале. Если аудитории по вкусу богатые описания, он подолгу останавливается на доспехах воинов, сбруе их скакунов и драгоценностях царевен – не ему же за все это платить, по его собственной присказке. Он владеет искусством делать паузы, держать слушателей в напряжении и всегда прерывает историю на самом интересном, чтобы позвали завтра рассказать продолжение. Так, вечер за вечером, проходит неделя или больше, пока энтузиазм хозяев не начинает иссякать. Тогда аэд возвращается к бродячей жизни, снова отправляется в путь, на поиски нового прибежища.
Во времена крылатых слов литература была эфемерным искусством. Каждое исполнение эпических поэм отличалось от прочих, ему не суждено было повториться. Как джазист, создающий на основе народной мелодии страстную импровизацию, сказители выпевали спонтанные вариации заученных песен. Один и тот же сюжет, одна и та же легенда, одни и те же герои – а исполнение всякий раз новое. Барды усердно учились с малых лет, и стих в их устах становился податливой живой речью. Они знали сотни мифических сюжетов, владели принятыми в эпосе оборотами и речениями, располагали арсеналом заготовленных словечек и восклицаний, чтобы заполнять пустоты в стихе, и из всего этого, словно из ивовых прутьев, вновь и вновь сплетали достоверную и свежую песнь. Но об авторстве никто и не помышлял: сказители любили то, что досталось им из прошлого, и не понимали, зачем выдумывать новое, если старое так прекрасно. Индивидуальность – категория письменных эпох, а в дописьменные оригинальничание было не в чести.
Разумеется, ремесло аэда требовало великолепной памяти. Филолог Матиаш Мурко – проторивший тропу, по которой затем пошли Милмэн Пэрри и Альберт Лорд, – выяснил в начале ХХ века, что сказители из боснийских мусульман знали наизусть по тридцать-сорок эпических песен, некоторые – больше ста, а кто-то даже сто сорок. Песни длились по семь-восемь часов – как и греческие поэмы, они всякий раз представляли собой новую версию основного сюжета, – и на исполнение одной обычно уходила вся ночь, до самого рассвета. Мурко спрашивал, в каком возрасте они начали учиться, и все отвечали, что играли на инструментах еще на руках у родителей, а пели лет с восьми. Встречались вундеркинды, маленькие моцарты. Один из них вспоминал, как в десять лет ходил со старшими родичами по кофейням на базаре и с упоением слушал песни; он не мог уснуть, пока не проговаривал все услышанное, а когда засыпал, истории откладывались у него в памяти. Часто сказители проводили много часов в пути, чтобы увидеть опытного коллегу за работой. Одного прослушивания – двух, если не на трезвую голову – им хватало, чтобы запомнить песнь и включить в свой репертуар. Так сохранялась эта культура.
В Греции, надо думать, происходило нечто подобное. Сказители хранили воспоминания о прошлом, потому что с детства жили в двух мирах – настоящем и легендарном. Говоря стихами, они переносились в мир былого, видимый им только сквозь завесу поэзии. Они, подобно книгам из плоти и крови, живым и трепетным, во времена без письменности – а значит, без истории – не давали всем накопленным знаниям, опыту, жизни кануть в бездну забвения.
32
Во второй половине VIII века до нашей эры новое изобретение начало исподволь менять мир. Этой тихой революции предстояло перевернуть вверх дном всё: память, язык, акт творчества, организацию мысли, наши отношения с авторитетом, знанием и прошлым. Процесс был медленным, но удивительным. Мир не мог оставаться прежним после появления алфавита.
Первым читателям и писателям приходилось несладко. Устная традиция не хотела умирать – она жива по сей день, – и к написанному слову поначалу относились несколько предвзято. Многие греки предпочитали, чтобы слово пелось. Они не любили новшеств, чурались их и поругивали. В отличие от нас, обитатели Древнего мира усматривали в новом скорее упадок, чем прогресс. Впрочем, косность не чужда всем временам: каждое великое изобретение – письменность, книгопечатание, интернет – сталкивалось со злопыхателями, пророчащими катастрофы. Вероятно, и колесо кому-то казалось декадентским выпендрежем, и этот кто-то до самой смерти предпочитал таскать менгиры, грубо обработанные каменные столбы, на своем горбу.
И все же многообещающему новому изобретению трудно было противиться. Любое общество стремится существовать как можно дольше и оставить по себе долгую память. Письмо продлевало срок памяти, не давало прошлому уплыть навсегда.
Какое-то время поэмы по-прежнему рождались и странствовали бестелесно, но потом некоторые сказители научились выводить буквы и стали записывать тексты на листах папируса, этаких пропусках в будущее, – или диктовать
