Александр Дюма - Графиня де Монсоро
— Неужели ты думаешь, что я останусь в Лувре во время поединка?
— Разрази меня гром! Ты там останешься. Если тебя увидят здесь, то, стоит твоим друзьям одержать победу, каждый скажет, что это ты ее им наколдовал, а коли они потерпят поражение, все обвинят тебя в сглазе.
— Что мне до сплетен и толков! Я буду любить своих друзей до конца.
— Мне нравится, что ты такой вольнодумец, Генрих, хвалю тебя и за то, что ты так любишь своих друзей, — у королей это редкая добродетель, но я не хочу, чтобы ты оставил герцога Анжуйского одного в Лувре.
— Разве там нет Крийона?
— Э! Крийон всего лишь буйвол, носорог, кабан — любое храброе и неукротимое животное по твоему выбору. А брат твой — это гадюка, гремучая змея, любая тварь, могущество которой не в ее силе, а в ее яде.
— Ты прав, надо было отправить его в Бастилию.
— Я же говорил тебе, что ты делаешь ошибку, встречаясь с ним.
— Да, я был побежден его самоуверенностью, спокойствием, разговорами о какой-то услуге, которую он якобы мне оказал.
— Тем более надо его остерегаться. Вернемся, сын мой, послушайся меня.
Генрих последовал совету Шико и, бросив последний взгляд на поле будущей битвы, отправился в Лувр.
Когда король и Шико вошли во дворец, там все были уже на ногах.
Молодые люди проснулись первыми и оделись с помощью своих слуг.
Король спросил, чем они занимаются.
Шомберг делал приседания, Келюс промывал глаза туалетным уксусом, Можирон пил испанское вино, д’Эпернон острил свою шпагу на камне.
Последнее можно было видеть и не спрашивая, потому что д’Эпернон распорядился принести точильный камень к дверям спальни.
— И, по-твоему, этот человек не Баярд? — воскликнул Герних, с любовью глядя на д’Эпернона.
— По-моему, — это точильщик, вот и все, — ответил Шико.
Д’Эпернон заметил их и крикнул:
— Король!
Тогда, вопреки решению, которое он принял и которое он был бы не в силах исполнить, даже не будь этого восклицания, Генрих вошел в комнату фаворитов.
Мы уже говорили, что он умел принимать величественный вид и мог в совершенстве владеть собой. Его спокойное, почти улыбающееся лицо не выдало ни одного чувства.
— Здравствуйте, господа, — сказал он, — вы, я вижу, в хорошем настроении.
— Благодарение Богу, да, государь, — ответил Келюс.
— А у вас, Можирон, вид невеселый.
— Государь, как известно вашему величеству, я очень суеверен, а мне приснился дурной сон, вот я и стараюсь поднять себе настроение глотком испанского вина.
— Друг мой, — сказал король, — не надо забывать, так утверждает Мирон — а он великий лекарь, — не надо забывать, повторяю, что сны зависят от предшествующих им впечатлений, но не имеют никакого влияния на последующие события, разве что на то будет воля Божья.
— Поэтому вы и видите меня готовым к бою, государь, — сказал д’Эпернон. — Мне тоже приснился этой ночью дурной сон, но, несмотря на это, рука у меня крепкая и глаз зоркий.
И он атаковал стену и сделал на ней зарубку своей только что наточенной шпагой.
— Да, — сказал Шико, — вам приснилось, что у вас сапоги в крови. Это неплохой сон: он означает, что в один прекрасный день вы станете победителем, вроде Александра или Цезаря.
— Мои смельчаки, — сказал Генрих, — вы знаете, что речь идет о чести вашего государя, ибо в каком-то смысле вы защищаете именно ее, но — только честь, помните хорошенько, не тревожьтесь о безопасности моей особы. Сегодня ночью я укрепил мой трон так, что, по крайней мере еще некоторое время, никакие удары ему не страшны. Поэтому сражайтесь за мою честь.
— Государь, не беспокойтесь. Быть может, мы расстанемся с жизнью, — сказал Келюс, — но во всех случаях честь будет спасена.
— Господа, — продолжал король, — я вас нежно люблю, но также и ценю. Позвольте мне дать вам совет: не надо ненужной бравады. Не своей смертью докажете вы мою правоту, а смертью ваших противников.
— О, что касается меня, — сказал д’Эпернон, — то я не пощажу своей жизни!
— Я не буду ничего обещать, — сказал Келюс, — сделаю все, что смогу, вот и все.
— А я, — сказал Можирон, — я отвечу его величеству, что если я и умру, то уж обязательно убью и своего противника: око за око.
— Вы деретесь только на шпагах?
— На шпагах и на кинжалах, — сказал Шомберг.
Рука короля была прижата к груди.
Быть может, эта рука и соприкасавшееся с ней сердце дрожью и биением крови поверяли друг другу свои страхи, но внешне король, со своей величественной осанкой, сухими глазами, надменно сжатыми губами, оставался королем: он посылал солдат на битву, а не друзей на смерть.
— Ты и впрямь прекрасен в этот миг, мой король, — шепнул ему Шико.
Дворяне были готовы, им оставалось только попрощаться со своим господином.
— Вы поедете верхом? — спросил Генрих.
— Нет, сударь, — ответил Келюс, — мы пойдем пешком. Это очень здоровое упражнение, оно освежает голову, а ваше величество тысячу раз говорили, что шпагу направляет не столько рука, сколько голова.
— Вы правы, сын мой. Вашу руку.
Келюс поклонился и поцеловал руку короля, остальные последовали его примеру.
Д’Эпернон опустился на колени и сказал:
— Государь, благословите мою шпагу.
— Нет, д’Эпернон, — возразил король, — отдайте вашу шпагу вашему пажу. У меня есть для вас шпаги получше. Шико, принеси их.
— Ну уж нет, — сказал Шико, — поручи это капитану своей гвардии, сын мой, я всего лишь шут, более того — всего лишь язычник, и благословения Небес могут превратиться в злые чары, коли мой друг дьявол догадается посмотреть на мои руки и увидит, что я несу.
— А что это за шпаги, государь? — спросил Шомберг, бросая взгляд на ящик, принесенный офицером.
— Итальянские шпаги, сын мой, шпаги, выкованные в Милане. Видите, какие у них прекрасные эфесы! У всех у вас, кроме Шомберга, руки нежные, и первый же порез разоружит вас, если не прикрыть их надежно.
— Спасибо, спасибо, ваше величество! — воскликнули в один голос четверо молодых людей.
— Идите, уже время, — сказал король, который был не в силах больше сдерживать свое волнение.
— Государь, — спросил Келюс, — а ваше величество не будет смотреть на наш поединок, чтобы придать нам бодрости?
— Нет, это было бы неуместно. Вы деретесь тайно, вы деретесь без моего разрешения. Не будем придавать этому поединку излишней торжественности. И, главное, пусть считают, что он — следствие частной размолвки.
И король поистине величественным жестом отпустил своих фаворитов.
