Александр Дюма - Графиня де Монсоро
И в самом деле, д’Эпернон был очень бледен, настолько бледен, что замечание короля заставило его покраснеть.
— Ну, — сказал Генрих, — иди ложись, я так хочу! И спи! Только сумеешь ли ты выспаться?
— Я?! — ответил д’Эпернон так, словно подобный вопрос оскорбил его до глубины души.
— Я имею в виду, будет ли у тебя время поспать. Разве тебе не известно, что вы деретесь, когда рассветает, и что в это подлое время года в четыре часа утра уже совсем светло? Сейчас два. Тебе остается всего два часа.
— За два часа, если их хорошо употребить, — сказал д’Эпернон, — можно сделать очень многое.
— А ты заснешь?
— Прекрасно засну, государь.
— Не очень-то я в это верю.
— Почему же?
— Потому, что ты взволнован, думаешь о завтрашнем дне. Да и как тебе не волноваться? Ведь, увы, завтра — это уже сегодня. Но, вопреки очевидности, я в глубине души испытываю желание говорить так, словно роковой день еще не наступил.
— Государь, — сказал д’Эпернон, — я засну, обещаю вам, но лишь в том случае, если ваше величество даст мне возможность заснуть.
— Он прав, — сказал Шико.
Д’Эпернон и в самом деле разделся и лег. Вид у него был спокойный, даже довольный, что показалось королю и Шико добрым предзнаменованием.
— Он храбр, как Цезарь, — сказал король.
— Так храбр, — заметил Шико, почесывая ухо, — что, даю честное слово, я ничего больше не понимаю.
— Вот он уже и спит.
Шико подошел к постели, ибо усомнился, что безмятежность д’Эпернона может дойти до такой степени.
— О! — воскликнул он вдруг.
— В чем дело? — спросил король.
— Погляди.
И Шико ткнул пальцем в сапоги д’Эпернона.
— Кровь! — прошептал король.
— Он ходил по крови, сын мой. Вот храбрец!
— Может, он ранен? — забеспокоился король.
— Ну да! Он бы сказал. Да если и ранен, то разве что в пятку, как Ахиллес.
— Постой! Плащ тоже испачкан. А на рукав погляди! Что с ним стряслось?
— Может быть, он прикончил кого-нибудь? — сказал Шико.
— Зачем?
— Да чтобы руку себе набить.
— Странно, — произнес король.
Шико стал чесать свое ухо еще энергичнее.
— Гм! Гм!
— Ты ничего не отвечаешь.
— Как же, я отвечаю: “Гм! Гм!”. По-моему, это означает очень многое.
— Господи Боже мой, — сказал Генрих, — что же происходит вокруг меня и что меня ждет впереди? Хорошо еще, что завтра…
— Сегодня, сын мой. Ты все время путаешь.
— Да, ты прав.
— Ну и что же сегодня?
— Сегодня я обрету спокойствие.
— Почему?
— Потому что они убьют этих проклятых анжуйцев.
— Ты так думаешь, Генрих?
— Я в этом уверен. Они храбрецы.
— Мне что-то не приходилось слышать, чтобы анжуйцев называли трусами.
— Разумеется, нет. Но, посмотри, какая в них сила, посмотри на руки Шомберга, прекрасные мускулы, прекрасные руки.
— Это что! Вот если бы ты видел руки Антрагэ!
— Посмотри, какой у Келюса решительный рот, а у Можирона даже во сне лоб гордый. С такими лицами нельзя не одержать победы. А! Когда эти глаза мечут молнии, противник уже наполовину побежден.
— Милый друг, — сказал Шико, печально покачав головой, — я знаю глаза под такими же гордыми лбами, и они мечут не менее грозные молнии, чем те, на которые ты рассчитываешь. И это все, чем ты себя успокаиваешь?
— Нет. Иди, я покажу тебе кое-что.
— Куда идти?
— В мой кабинет.
— То, что ты собираешься показать мне, и придает тебе веру в победу?
— Да.
— Тогда пойдем.
— Постой.
И Генрих снова подошел к молодым людям.
— Что такое? — спросил Шико.
— Послушай, я не хочу завтра — о Боже, сегодня! — ни огорчать их, ни разнеживать. Я попрощаюсь с ними сейчас.
Шико кивнул головой.
— Прощайся, сын мой, — сказал он.
Тон, которым он произнес эти слова, был таким грустным, что у короля мурашки побежали по телу и слезы навернулись на глаза.
— Прощайте, друзья, — прошептал Генрих, — прощайте, добрые мои друзья.
Шико отвернулся: сердце у него тоже было не из камня.
Но взор его невольно снова обратился к молодым людям.
Генрих, склонившись над ними, одного за другим целовал в лоб.
Свеча из розового воска озаряла бледным, погребальным светом драпировки спальни и лица актеров, участвовавших в этой сцене.
Шико не был суеверен, но, когда он увидел, как Генрих касается губами лба Можирона, Келюса и Шомберга, ему почудилось, что это скорбит живой, навеки прощаясь с мертвыми, уже лежащими в гробах.
— Странно, — сказал себе Шико, — я никогда ничего подобного не испытывал. Бедные дети!
Как только король кончил прощаться со своими друзьями, д’Эпернон открыл глаза, чтобы поглядеть, ушел ли он.
Король, опираясь на руку Шико, уже покинул комнату.
Д’Эпернон вскочил с постели и принялся как можно тщательнее стирать пятна крови со своих сапог и одежды. Это занятие вернуло его мысли к событиям на площади Бастилии.
— Да у меня и крови не хватило бы для этого человека: ведь он столько ее пролил сегодня ночью, а сражался совсем один.
И д’Эпернон снова улегся в постель.
Что до Генриха, то он привел Шико к себе в кабинет, открыл длинный ящик из черного дерева, обитый внутри белым атласом, и сказал:
— Вот, посмотри!
— Шпаги! — воскликнул Шико. — Вижу. Что дальше?
— Да, это шпаги, но шпаги освященные, друг мой.
— Кем?
— Самим папой, нашим святейшим отцом. Он оказал мне эту милость. Чтобы доставить ящик в Рим и обратно, потребовалось двадцать лошадей и четыре человека. Но зато у меня есть шпаги.
— Острые? — спросил гасконец.
— Конечно. Но главное их достоинство, Шико, в том, что они освящены.
— Само собой. Однако все же приятно сознавать, что они к тому же еще и острые.
— Нечестивец!
— Ладно, сын мой, теперь поговорим о другом.
— Хорошо, но поспешим.
— Тебе хочется спать?
— Нет, мне хочется помолиться.
— В таком случае поговорим о деле. Ты приказал привести герцога Анжуйского?
— Да, он ждет внизу.
— Что ты собираешься с ним делать?
— Я собираюсь отправить его в Бастилию.
— Очень мудро. Только выбери темницу понадежнее, с толстыми стенами и крепкими замками. Ту, например, в которой сидели коннетабль де Сен-Поль или Жак д’Арманьяк.
— О! Будь спокоен.
— Я знаю, где продается прекрасный черный бархат, сын мой.
— Шико! Это же мой брат!
— Ты прав, при дворе во время траура по членам семьи одеваются в лиловое. Ты будешь с ним говорить?
