Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо
Мне всегда любопытно, что́ именно люди пишут в книге собственной кожи. Как-то раз я познакомилась с татуировщиком, и мы разговорились о его профессии. Большинство, сказал он, делает татуировку на память о человеке или событии, желая их увековечить. Да только вот наша «вековечность» мимолетна, и по статистике о таких татуировках чаще всего сожалеют. Другие клиенты выбирают бодрые фразы, цитаты из поп-песен, стихи. Даже если ты набиваешь клише, плохой перевод или сущую бессмыслицу, все равно с этой надписью ты чувствуешь себя уникальным, особенным, красивым и полным жизни. Думаю, татуировка – пережиток магического сознания, остаток древней веры в силу слов.
Живой пергамент – не только метафора: на кожу человека действительно можно наносить послания и читать их. В исключительных случаях тела становятся скрытым каналом информации. Геродот рассказывает замечательную – основанную на реальных событиях – историю о татуировках, интригах и лазутчиках в древние времена. В пору больших политических волнений афинский военачальник Гистией хотел подвигнуть своего зятя Аристагора, тирана Милета (современная Турция), на восстание против Персидской империи. Оба, идя на такой опасный заговор, рисковали жизнью. На дорогах стояли заставы, и гонцов к Аристагору непременно обыскали бы еще на подъездах к Милету. Где спрятать письмо, которое в случае обнаружения обречет гонца на пытки и медленную смерть? Гистией придумал хитроумный ход: он выбрил голову самому верному рабу, вытатуировал на черепе послание и дождался, чтобы волосы снова отросли. Послание гласило: «Гистией Аристагору: поднимай Ионию на бунт». Как только шевелюра скрыла крамольное письмо, раб отправился в Милет. Для пущей конспирации он ничего не знал о заговоре. Ему просто приказали побриться наголо по прибытии и показать Аристагору лысый череп. Безмолвный, словно шпион времен холодной войны, раб проделал весь путь, невозмутимо дал себя обыскать, благополучно попал к Аристагору и побрился. План пришел в действие. Раб так и не узнал – с собственной макушки не очень-то почитаешь, – что за пламенные слова остались навсегда у него на голове.
Хитросплетение времени, кожи и слов лежит в основе триллера Кристофера Нолана «Помни». Главный герой, Леонард, страдает вследствие травмы антероградной амнезией. Он не запоминает недавние события, осознание всех поступков мгновенно рассеивается без следа. Каждое утро он просыпается, не помня ничего из дня прошлого, из последних месяцев, из всего отрезка времени после несчастного случая, приведшего к травме. Несмотря на болезнь, Леонард пытается найти человека, который изнасиловал и убил его жену, и отомстить. Он придумал систему, позволяющую передвигаться по ускользающему миру, полному козней, манипуляций и ловушек: вытатуировал на руках и груди основную информацию о себе самом и ежедневно заново читает собственную историю. Забвение наступает на него со всех сторон, и только благодаря татуировкам он может продолжать поиски, добиваясь цели. Истина теряется за враньем всех персонажей, включая Леонарда, которого мы в итоге начинаем подозревать. Фильм выстроен как пазл, подобно мышлению Леонарда, да и всему современному миру. Это также опосредованное размышление о природе книг: расширителей памяти, единственных – пусть малонадежных, противоречивых, но незаменимых – свидетелях времен и мест, куда живому воспоминанию не проникнуть.
27
Несколько раз в месяц я входила в заднюю дверь палаццо Медичи-Риккарди с виа де Джинори у зубчатой стены сада. Фасад был ванильного оттенка, столь привычного для Флоренции. Я хотела надышаться простотой этих зданий и двориков, прежде чем на меня обрушится удушливый барочный водопад золота в интерьерах Риккардианской библиотеки. Там ко мне в руки впервые попала ценная пергаментная рукопись.
За долгие часы работы в роскошном читальном зале я во всех подробностях продумала план охоты. Рукопись никак не касалась моих исследований, но я надела маску честного ученого и взяла библиотекарей приступом. Цели мои были чисто гедонистическими: мне хотелось потрогать эту книгу, погладить, ощутить чувственное наслаждение от вещи, столь ревностно охраняемой. Меня приводила в возбуждение перспектива коснуться произведения искусства, рожденного ради увеселения одного-единственного аристократа и избранного кружка его приятелей. Соблазнительный запретный плод для бедной девушки, едва способной оплатить жилье во Флоренции. Никогда не забуду минуты близости – едва ли не эротической – с Петраркой XIV века. Проходя церемонию допуска к бесценным рукописям – рюкзак сдаем библиотекарям, оставляем только лист бумаги и карандаш, надеваем хлопковые перчатки, не возражаем против постоянного присутствия охраны, – я, признаюсь, почувствовала приятное покалывание – вероятно, то были уколы совести: сколько головной боли я доставляла людям своим причудливым книжным фетишизмом. Я воображала, что какая-нибудь из аллегорий с потолочной росписи, в облаках и гербах, набросится на меня в наказание. Особенно грозно выглядела полная белокурая дама на самом верху; если не ошибаюсь, она олицетворяла Мудрость и держала в руках земной шар.
Почти час я наслаждалась плодами своего самозванства, а мои заметки – я усердно притворялась палеографом – описывали только счастье ощущать книгу. При перелистывании страниц пергамент потрескивал. Шепот книг, подумала я, в каждую эпоху разный. Меня поразила красота и правильность текста, начертанного твердой рукой. Я увидела следы времени, желтоватые пятна на страницах, как у моего дедушки на веснушчатых руках.
Возможно, именно тогда, подле тепла той книги Петрарки, тихо рокочущей, словно костерок, у меня родилась мысль написать эту. Позже я не раз держала в руках пергаментные рукописи и научилась пристальнее их рассматривать, но память всегда цепляется за первую встречу.
Я гладила страницы, и мне вдруг пришло в голову, что этот превосходный пергамент был когда-то загривком какого-то животного, впоследствии зарезанного. Всего за несколько недель скот, бродивший в поле, стоявший в конюшне, хрюкавший и мычавший в хлеву, мог стать страницей Библии. В Средние века, о которых сохранилось больше всего сведений благодаря пергаменту, выбирали коровьи, овечьи, бараньи, козьи или свиные шкуры для покупки еще при жизни животного, потому что так было удобнее оценивать качество. Качество звериной кожи, как и человечьей, зависит от возраста, а еще – от вида. Шкура у молочного ягненка нежнее, чем у козы-шестилетки. У некоторых коров она попорчена, потому что они любят тереться о деревья или их нещадно жалили насекомые. Все это, помимо мастерства кожевника, влияло на конечный результат. Чтобы очистить пергамент от мяса, шкуру натягивали, как барабан, и очень аккуратно выскабливали ножом с изогнутым лезвием. Натяжение было таково, что слишком глубоко вошедший нож, вросший волос или крохотный шрамик от укуса
