Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо
До наших дней дошли таблички величиной с кредитную карту, мобильный телефон и всяческих других размеров, вплоть до 30–35 сантиметров. Относительно длинный текст они не могли вместить даже с двух сторон. Это причиняло большие неудобства: части произведения легко могли пропасть при утрате нескольких табличек, его составляющих.
В Европе чаще пользовались табличками из древесины, металла или слоновой кости, окунаемыми в воск и смолу. Вощеную поверхность процарапывали заостренной металлической или костяной палочкой, оканчивающейся с противоположной стороны лопаточкой, чтобы стирать неверно написанное. На вощеных табличках обреталось в древности большинство писем, черновиков, заметок и прочих мимолетных текстов. На них упражнялись дети, как мы в свое время – на незабываемых тетрадных листочках в узкую линейку.
Прямоугольные таблички были удачным изобретением с точки зрения формы. Прямоугольник по каким-то причинам приятен глазу. Он ограничивает уравновешенное, конкретное, обозримое пространство. Большинство окон, витрин, экранов, фотографий и картин прямоугольны. Книги в конце концов, после долгих исканий и экспериментов, также остановились на этой форме.
Свиток папируса совершил настоящую революцию в истории книги. Евреи, греки и римляне приняли его на ура и начали считать частью собственной культуры. В отличие от табличек, листы папируса тонки, легки и гибки, а если их свернуть в трубку, весьма протяженный текст можно уместить в малом пространстве. В обычный свиток без труда входила греческая трагедия, не самый длинный диалог Платона или одно из Евангелий. Это был гигантский шаг вперед в деле сохранения плодов мысли и воображения. Папирусные свитки оттеснили таблички на второй план (их уделом стали заметки, черновики, другая маловажная писанина). Таблички стали подобны бесполезным распечатанным на принтере листам, которые мы иногда называем «оборотками», даем детям для рисования или используем под списки дел, которые нам не суждено переделать.
Но и у папирусов были недостатки. В сухом египетском климате они прекрасно сохраняли гибкость и белизну, но от европейской сырости темнели и крошились. Намоченный и высушенный папирусный лист легко ломается. В древности самые ценные свитки укрывали в кувшинах, деревянных ящиках или кожаных мешках. К тому же для письма годилась только одна сторона – та, где растительные волокна шли горизонтально. На другой вертикальные прожилки мешали каламу продвигаться. Исписанная сторона заворачивалась внутрь свитка, дабы защитить ее от света и касаний.
Папирусные книги – невесомые, прекрасные и удобные – требовали бережного обращения и хранения. Они приходили в негодность от обычного использования – чтения. Холод и дождь разрушали их. Вследствие своей растительной природы они возбуждали прожорливость насекомых и огня.
Как я упоминала, свитки изготавливали только в Египте. Система экспорта просуществовала, уцелев даже при мусульманском владычестве, до XII века. Фараоны и цари Египта, монополисты, определяли цену восьми разновидностей папируса, имевшихся на рынке. И, подобно странам-экспортерам нефти, Египет не брезговал мерами давления или саботажа.
Один такой случай, имевший неожиданные последствия для истории книг, произошел в начале II века до нашей эры. Птолемея V снедала зависть, он спал и видел, как бы навредить конкурирующей библиотеке в Пергаме (современная Турция). Основал ее эллинистический монарх Эвмен II, перенявший столетие спустя хватку и сомнительные методы первых Птолемеев в составлении книжных коллекций. Он также стремился привлечь ко двору светил науки и собрал группу мудрецов, похожую на обитателей Мусейона. Своей столицей Эвмен желал затмить ослепительную культуру Александрии, тем более что политическая власть Египта слабла. Птолемея, осознававшего, что лучшие времена позади, это приводило в бешенство. Он не собирался терпеть выпады в сторону Библиотеки, составлявшей гордость его рода. Рассказывают, даже бросил в тюрьму своего библиотекаря Аристофана Византийского, узнав, что тот хотел перебраться в Пергам под покровительство Эвмена. Аристофана обвинили в измене, Эвмена – в похищении.
Но не пленение Аристофана Византийского стало главным ответным ударом. Птолемей прекратил поставлять в царство Эвмена папирус, чтобы удушить вражескую библиотеку, лишив ее лучшего имевшегося в ту эпоху писчего материала. Эта мера могла бы сокрушить врага, но, к ярости мстительного царя, эмбарго лишь поспособствовало прогрессу, да еще и обессмертило название ненавистного государства. В Пергаме усовершенствовали древнюю восточную технику письма по коже, считавшуюся дотоле сугубо местной и второстепенной. По городу, введшему улучшенный материал в общий обиход, его стали называть «пергаментом». Века спустя это изобретение до неузнаваемости изменит будущее книг. Пергамент делали из телячьих, овечьих, бараньих и козьих шкур. Шкуры вымачивали в извести в течение нескольких недель, а потом растягивали на деревянных рамах и высушивали. При этом прожилки в коже выпрямлялись: получалась гладкая поверхность, которую отскребали до нужной белизны, красоты и толщины. Длительный процесс изготовления вознаграждался мягкими, тонкими, пригодными для письма с обеих сторон и – что особенно важно – долговечными листами.
Итальянский писатель Васко Пратолини сказал, что литература есть упражнение в каллиграфии на коже. Он имел в виду не пергамент, но образ получился идеальным. Когда новый писчий материал восторжествовал, книги превратились как раз в это: в тела, населенные словами, мысли, вытатуированные на коже.
26
Наша кожа – большая чистая страница; наше тело – книга. Время потихоньку пишет историю на лицах, руках, животах, гениталиях, ногах. При рождении нам на живот лепят большую «О» – пупок. Позже медленно проявляются другие буквы. Линии ладоней. Точки веснушек. Следы, оставляемые врачами при разрезании и зашивании плоти. С годами шрамы, морщины, пятна и варикозные звездочки складываются в слоги, повествующие о нашей жизни.
Я перечитываю «Реквием» великолепного поэта Анны Ахматовой, где она описывает длинные очереди перед тюрьмой в Ленинграде, в которых стоят женщины. Ахматова была знакома с горем не понаслышке: ее первого мужа расстреляли, третий умер в ГУЛАГе от истощения, единственного сына не раз арестовывали, десять лет он провел в заключении. Однажды, когда она увидела в зеркале свое изможденное лицо, борозды, прорытые на нем болью, ей вспомнился образ месопотамских глиняных табличек. И она написала печальные и незабываемые строки: «Узнала я, <…> Как клинописи жесткие страницы / Страдание выводит на щеках». Мне тоже встречались люди, у которых вместо лиц была изрубленная горем глина. А после того, как я прочла ахматовскую поэму, ассирийские таблички неизбежно напоминают мне лица людей, много переживших и перестрадавших.
Однако на коже пишет не только время. Некоторые люди выбивают на ней фразы и рисунки, превращаясь в своего рода пергамент. Я никогда не делала татуировок, но хорошо понимаю это стремление оставить след, разукрасить свое тело, чтобы оно стало
