Приказано молчать - Геннадий Андреевич Ананьев
Радостно старшине Гончарову, что командир полка осадил желторотиков, но сомнение, впервые посетившее его душу в Бахардене, теперь уже основательно устроилось в излюбленном месте, и никакими силами от этого сомнения Гончаров отделаться уже мог. Тем более, что вновь ему предложили сдавать экстерном за училище, а медкомиссия вновь отказала допустить до экзаменов. И вновь никому в голову не пришло добиться для Гончарова исключения.
Оно могло бы быть, то исключение, знай старшие командиры о его подвиге. Скорей всего, дальше нескольких человек не разошлись сведения о поединке отделенного с предателем…
Как бы то ни было, но настал все же тот долгожданный час, когда все мелочные амбиции оказались вовсе забытыми. Полку подали вагоны.
На фронт!
А он уже подходил к западной границе. Не сорок первый, а сорок четвертый. Смазывают пятки агрессоры, хотя и огрызаются еще основательно, и каждому хочется своим штыком поддеть, чтобы скорей, значит, в ее логово загнать многоголовую гидру, а там и вовсе добить. На подъеме жила страна. На великом подъеме.
Радостный прибежал домой Гончаров (к тому времени он уже был женат), поскорее оповестить Марийку свою, вовсе не думая, что не радость несет ей, а печаль. Враз охладила она пыл:
– А я как?
Женщина всегда остается женщиной. Для нее самое великое, самое драгоценное – семья. Для нее проводить мужа на войну, пусть даже священную, – горе.
– И впрямь, ты-то как? – ответил растерянным вопросом Константин, ругнув себя за черствость. Ишь ты – фронт! Все забыл! Но осенило его: – Вот что… На запад мы едем. Почти рядом с моим домом путь. Там и высажу.
– Хорошо бы. Пустят ли в поезд?
Так вот и перешел на житейскую тему разговор. Не о разлуке, какая может оказаться вечной, ни о том, что может фронт оставить калекой, а лишь о том, где удобней жить Марии, да как уговорить начальство взять ее в воинский эшелон. И эта забота стала главной, а надежда на положительный выход определяла и настроение, и поступки.
Разрешили Гончарову взять жену. Более того, понравилась старшим офицерам сама идея: и семьи довольны, и им, командирам, хлопот меньше – отпадает необходимость опекать оставленные в городке учебного центра женщин. Без промедления последовало распоряжение: в эшелон грузить всех, кому по пути ехать и кто изъявит желание.
Кто жил во время войны в глубоком тылу, особенно в Средней Азии, этом благодатном крае, спасшем от голодной смерти миллионы беженцев, тот даже отдаленно не представляет ужасного лика великой войны. Верно, Левитан пробирал до мозга костей своими металлическими сообщениями, оставляли неизгладимые впечатление киножурналы и документальные фильмы, особенно кинохроника, которая все чаще стала появляться на экранах, а такие, как Гончаров, узнавали еще о зверствах фашистов из писем родных, переживших оккупацию, но все это, хочешь того или нет, верхоглядство, не своими глазами увиденное, не самим пережитое…
Возбужденно двинулся эшелон. С песнями. Один вагон вкладывал душу в «синий платочек», другой громогласно извещает, что «смело мы в бой пойдем», третий, что враг будет разбит «малой кровью, могучим ударом».
Удивительны привязанности людские: всем давным-давно понятно, даже самому заштатному бойцу, что могучий удар, каким убаюкивали перед войной обывателя, чувствующего ее неотвратимое приближение, добавляя, что удар тот будет малокровным и придется на вражескую землю, а, стало быть, отчие дома Страны Советской как стояли вечно, так и останутся стоять, совершенно не получился – до самой Волги-матушки пятки смазывали, но песня та убаюкивающая продолжает жить. Может, захватывает людей своей торжественной уверенностью, а не словами? Музыка захватывала, а не беспочвенно сулившие благо слова, в которые, вполне вероятно, никто вовсе не вдумывается. Теперь же, когда фашисты пятятся, и добивать их предстоит на их земле, песня эта звучала с таким же упоением, во всех уголках страны, с каким пели ее в предвоенные годы. Удивительно это, но факт…
Как и следовало, однако, ожидать, притихли вагоны, стоило лишь въехать составам на побывавшую под немцами землю. Тогда люди о многом не говорили вслух, повторяли только официальные утверждения, что иного выхода не было, что вождь народный и окружавшие его мудрые маршалы все сделали правильно, только вот враг оказался очень коварным.
– Зверье! Иное не скажешь, – заключали бойцы резервного полка, копя злобу для драки с этим зверьем.
Кто думал иначе, хотя таких было меньшинство, те боялись даже своих мыслей. Ляпни неугодное, тут же ярлык врага народа привесят…
Отстукивали по стыкам рельсов вагоны, пролетали километры, все ближе фронт, все больше угрюмых труб вместо деревень, все чаще встречаются эшелоны с ранеными, с битой вражеской и своей техникой – совсем по-иному бойцы видят то, что ждет их впереди. В душу невольно западает страх. Каким он будет, их первый бой? Ибо говорили им, что, если остаешься целым в первом бою, дальше все пойдет как по маслу.
Но первый их бой оказался совершенно неожиданным и, надо сказать, малокровным. И самоотверженной смелости хватило бойцам, и умения. Не зря учились упорно.
Выгрузился полк за Львовом. На машины и – на запад. Туда, где гремит бой. Дороги хорошие, но и на них особенно не разбежишься: забиты до предела. Да и маршрут полку определили не по магистралям, а проселками. Как бы там ни было, все же – двигались. Делая малые привалы в уютных деревушках и городишках, неимоверно похожих друг на дружку: бетонно-каменные, с зияющими дырами в стенах домов И все же здесь меньше разрушено. Особое отношение у немцев было к Галиции. И надежды имелись, с ней связанные. Отступая, фашисты оставляли здесь целые части, объединив их с боевиками украинской повстанческой армии. Вот такую часть и обнаружил случайно полк.
А началось с сердобольства. С нарушения дисциплины марша. Посадили в кузов, пожалев красоту и нежность, дивчину, устало шагавшую по обочине. Тут уж само собой понятно, каждый боец козыряет остроумием, а она рада-радехонька веселью и радушию. Так шутками дело бы и закончилось, высадили бы дивчину перед контрольно-пропускным пунктом, и осталась бы от нее лишь приподнятость духа и то на короткий срок. Получилось, однако, так, что села она рядом с сержантом, не призванным из запаса, а кадровым пограничником, и заметил сержант на янтарных бусах гуцулки совсем свежие, торопливой рукой нацарапанные знаки. Почти на каждой бусине. А еще обратил внимание сержант на то, что груди девицы неестественно округлые. Подозрения, однако же, так бы и остались подозрениями, если бы девушка не попросила вдруг высадить ее.
– Чего так? – спросил сержант. – Или обидели хлопцы?
– Ни-ни, – возразила она. – Щчиро
