Хлеб печали - Станислава Радецкая
- Не говори глупостей. Иной раз твоя щепетильность граничит с гордостью, а гордость – смертный грех, ибо она сеет раздор между людьми. И тебе, и барону нужно время, чтобы приглядеться друг к другу… До того, как дойдет до настоящего дела, - наставник испытующе взглянул на него и подал ему потрепанную шляпу. – Надевай и идем.
- Я решил, что тебе удобно будет считаться его телохранителем, чтобы никто не заподозрил, отчего вы всегда вместе, - сказал наставник уже в карете, где слуга не мог их слышать; впрочем, последний был надежным человеком, и за неделю, пока наставник был здесь, он не проронил и пяти слов. – Возможно, случится так, что тебе придется представляться другим именем, и ты должен быть готов быть тем, кем тебя хотят видеть… Но не охотником.
- Жаль, - искренне сознался Эрнст-Хайнрих. – Охотником быть проще.
- Именно поэтому я и не хочу, чтобы ты им был. Я видел не раз, как гасла Божья искра у людей, которые забывали о своем предназначении, и они позволяли своим слабостям взять над ними верх, потому что проще пойти у них на поводу. А потом, через много лет – к твоему счастью, ты еще достаточно юн, чтобы не испытать этого, - они обнаруживали, что находятся в кромешной тьме, и им нечего делать и некуда идти, и все, что оставалось делать – так это гадать, как так могло получиться. Страшное дело.
- Да, но… - Эрнст-Хайнрих не знал, как выразить свои сомнения. Он-то знал, чего он хочет и что должен исполнить, а переодевание и смена имен казались ему нелепыми и даже несколько оскорбляющими достоинство – и его самого, и Церкви. «Ты больше не имеешь отношения к Церкви, - одернул он самого себя. – Учителю лучше знать, где ты можешь пригодиться».
В окошко кареты падал свет, и неожиданно Эрнст-Хайнрих заметил, как плохо выглядит его наставник: пудра и краска для лица полустерлись, подчеркивая резкие морщины на лбу и в углах рта – теперь они не разглаживались, как раньше. Под глазами виднелись темные синяки, и время от времени наставник морщился и вздыхал, будто его сопровождала неприятная боль, от которой трудно избавиться.
- С бароном вы можете сделать многое, - сказал наставник. – Его сила и твоя целеустремленность – хорошее сочетание. Я провел с ним немало времени, и я знаю, на него можно положиться. Как и на тебя.
- Благодарю вас, - отозвался Эрнст-Хайнрих. Его все еще коробило при мысли, что ему придется изображать телохранителя барона, но он помнил, что гордыня – это грех, а смирение – добродетель, и в том, что мы делаем против воли, закаляется дух. Как было сказано: «если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами». – Я сделаю все, что смогу.
- Я знал, что ты так ответишь.
Наставник отодвинулся в темноту, и в ней белел только его кружевной воротник, но Эрнсту-Хайнриху показалось, что на его лице появилась улыбка. Они больше не заговаривали, и наставник, кажется, задремал. Эрнста-Хайнриха тоже клонило в сон, но он упорно заставлял себя не спать, рассеянно глядя в мутное окошко кареты и размышляя о будущем.
Карета неожиданно остановилась, жалобно скрипнув тормозами, и Эрнст-Хайнрих отворил дверцу, чтобы спросить у кучера, что случилось. Свежий, влажный воздух ударил ему в лицо, и он увидел, как нелюдимый слуга его наставника выходит из-за кареты, зябко кутаясь в теплый серый плащ. Дорога здесь делала поворот и круто уходила вниз, в темную, топкую лесную марь. «Паршивая дорога, - с отвращением подумал Эрнст-Хайнрих. – Ничего нет хуже, как остановиться посреди леса».
- Что случилось? – хрипло спросил слуга у кучера. – Почему встал?
- Да вон, дерево на дорогу упало, - голос у кучера был озабоченным. – Не проехать нам и назад не повернуть, пока не оттащим его прочь. Видно, никто до нас еще сегодня здесь не был.
- Далеко еще до города? – спросил Эрнст-Хайнрих.
- Нет, господин, только из лесу выехать, да пару деревень миновать. Лес-то тут тоже одно название, два часа пешком по нему пройти во все стороны. Тут где-то углежоги живут – всегда по этой дороге уголь в город возят.
Эрнст-Хайнрих хмыкнул. Углежоги, разумеется, все меняли. И как можно было жить без этой новости? Он обернулся к наставнику, но тот уже не спал, широко раскрыв глаза и настороженно прислушиваясь. Через мгновение он уже опустился на пол, деловито выдвинул сундук со своим скарбом из-под сиденья и открыл крышку: наверху, замотанные в промасленные тряпки, лежали два пистолета. Один наставник взял себе, а второй протянул Эрнсту-Хайнриху, жестом показав, что его нужно зарядить.
- На всякий случай, - пояснил он. – Не нравятся мне эти деревья посреди дороги.
- Я выйду и посмотрю, что там, - отозвался Эрнст-Хайнрих.
Он насыпал порох из рожка в пистолет и отправил следом пулю. Пистолет был сделан рукой хорошего мастера, богато украшен резьбой и стоил, должно быть, немало. Однако Эрнст-Хайнрих не слишком-то доверял огнестрельному оружию, несмотря на то, что ему часто приходилось им пользоваться: один раз он был свидетелем того, как солдату оторвало пальцы при неудачном заряде, а во второй – как едва удалось избежать пожара, после того, как взорвался бочонок с порохом, покалечив быка, которого вели на продажу и перепугав местных жителей, которые решили, что начался Страшный Суд, и земля сейчас погрузится в тьму и пламень. К счастью, огонь не успел перекинуться ни на деревянные балки, ни на сено, и его быстро удалось погасить.
Он спрыгнул на землю, намереваясь проследить за тем, как убирают бревно. С этой стороны кареты Эрнст-Хайнрих видел только слугу, как тот повесил плащ на сук дерева, засучил рукава и поплевал на ладони, собираясь взяться за
