Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
На беду свою Салих-курбаши заартачился.
— Чего? Кричать на меня, на курбаши?!. Да я!..
— Кривой! — заорал Ибрагимбек.
И Салих не успел оглянуться, как его стащили с лошади и швырнули на землю обезоруженного. Ибрагимбек сказал с угрозой Салиху-курбаши:
— Ну, как же это так?
— Что как? — заносчиво заявил Салих-курбаши, поднимаясь из пыли. — Я не спущу такого... Смотри у меня, Ибрагим, я тебе дело говорю об этом предателе а ты...
— Что-о? Молчать! — и обернулся к Алаярбеку Даниарбеку. — Говори!
Алаярбек Даниарбек встал и вежливо поклонился.
— От изменчивости настроения власть имущих следует быть настороже. Но с тех пор как ваше благосклонное внимание обращено на меня, я почитаю себя вашим преданным слугой, господин командующий, и надеюсь, что вы выслушаете меня с вниманием. Я ничего не скажу плохого о почтенном крикуне Салихе, ибо я считаю, что наносить ответные удары языком в присутствии вашего превосходительства — это только унижать достоинство высокого места, — и он выразительно обвёл глазами замусоренный, грязный двор. — Воспитанный человек и в михманхане воспитанный и в конюшне воспитанный, а невежда, сколько его ни обламывай, он и в михманхане поведёт себя, как в нужнике. Клянусь аллахом, мне нет дела до Салиха! Я сам по себе, а он сам по себе. Говорят, Салих верный вам человек, не спорю. Но почему он вас, ваше превосходительство, и ваше достоинство втаптывает копытами сво-его шалого коня в навоз, а? Говорят, Салих — преданный вам военачальник. Но почему, когда захватил товары купцов на переправе Сарай, он всё взял себе, а вам даже и аршина ситца и золотника опиума не поднес в дар, а? Говорят, Салих — славный, храбрый военачальник. Он лихо скачет и туда и сюда. Его меч в крови врагов. Правильно, но почему он смеет обнажать оружие в вашем присутствии, о солнце справедливости? Посмел бы разве даже важный вельможа так сделать при эмире? Не успел бы нечестивец и ресницами моргнуть, как голова его покатилась бы по ковру. Но вы, господин, — образец великодушия, и вашим великодушием злоупотребляет этот язычник. Говорят, Салих-курбаши почтителен и с уважением относится к вам. Верно, соглашаюсь, но, погодите, почему он подговаривает других военачальников уйти со своими воинами в Дарваз и бросить ваше дело?
— Врёшь, собака! — сквозь зубы прорычал Салих-курбаши, хватаясь за кобуру.
— Остановите его! Безумец застрелит господина, — крикнул Алаярбек Даниарбек, и так страстно, что махрамы набросились на Салиха-курбаши, скрутили ему назад руки и прижали его к паласу.
Выждав немного, Алаярбек Даниарбек сказал:
— Берегитесь, ваше превосходительство, о господин Ибрагим, берегитесь этого сумасшедшего язычника. Что стоит ему выстрелить в вас и самому стать командующим?!
— Ну, ну, ты не очень, — проворчал Ибрагимбек. Поразмыслив, он сделал знак махрамам отпустить Салиха. Разъярённый курбаши буркнул что-то под нос и вскочил на ноги. Уголком глаз проследив, что он ушел к дальнему концу дастархана, Алаярбек Даниарбек покачал головой:
— Поистине гнев застилает мозг господину Салиху-курбаши. Сколько он наклеветал тут, сколько наговорил.
Проводив подозрительным взглядом курбаши, Ибрагимбек посопел немного и строго спросил Алаярбека Даниарбека.
— А то правда, что ты выдал себя... этого-того... за гордеца Даниара?
Только мгновение Алаярбек Даниарбек колебался. Он понял по хитрым искоркам, прыгающим в глазах Ибрагимбека, что строгость его напускная, что ход мыслей его, тяжёлых, неповоротливых, направлен уже совсем в другую сторону.
— Да, — сказал Алаярбек Даниарбек.
— Хо-хо-хо, — рыкающим басом разразился Ибрагимбек.
Он долго хохотал, поддерживая обеими руками подпрыгивающий живот.
— Гордец Даниар! Хо-хо-хо! Хитрец Даниар! Лиса Даниар! Всезнающий, всепонимающий Даниар! И ты, и ты...
Он тыкал в грудь, в живот Алаярбеку Даниарбеку а хохотал. Хохотал до слез, до колик.
— Молодец! — наконец выдавил из себя Ибрагимбек. — Ты самый настоящий молодец за то, что повеселил нас. Мы теперь приблизим тебя.
Постепенно все оживились. Горячая пища, мусллас развязали языки. Стало шумно. Пар поднимался от блюд густым облаком. Ибрагимбек ел много, но в веселье участия не принимал. Молча он подсовывал Алаярбеку Даниарбеку куски пожирнее. Его злые глаза останавливались тупо то на одном, то на другом и неуклонно упирались в конце дастархана в Салиха-курбаши. Надвигался приступ гнева. Ибрагимбек мрачнел, глядя на бесшабашное веселье. Этого степного царька задевало, что гости увлеклись и совсем перестали его замечать, занятые насыщением своих желудков и хохоча над тяжеловесными остротами. Начался обычный в таких случаях аскиабозлик — игра в остроты. В остроумии состязались все, кроме молчавшего по обыкновению Асадуллы и задремавшего Каюма Токсабы. Разговор коснулся охотничьих дел. Каждый хвастался своими успехами и в то же время высмеивал своего противника. Говорили об охоте с соколами, с беркутами, с тазы-гончими, с сетями, просто с двустволками. Опоры дошли до крика, смех сотрясал бороды и животы. И внезапно всё стихло. Прозвучала фраза, маленькая, невинная на первый взгляд фраза:
— А есть охотники — на брюхе по грязи ползают по-кабаньи.
Слово «кабан» произносить в присутствии Ибрагим-бека не полагалось. Когда-то давно бек Гиссарский, озлившись на неуловимого Ибрагима, прозвал его при народе на пиру в своем дворце камышиным кабаном. Оскорбился Ибрагим сверх меры, но тогда он был ещё маленьким человеком, а на сердитого верблюда всегда кладут вьюк потяжелее. И кличка «кабан» утвердилась за Ибрагимбеком накрепко, на всю жизнь. Но кто бы посмел обзывать его таким позорным для мусульманина прозвищем в глаза теперь, когда он достиг силы и могущества? За спиной, правда, продолжали шепотом его так звать, особенно после происшествия в пастушьем селении Курусай.
При слове «кабан» Ибрагимбек сразу же поднял глаза и тупо упёрся взгля-дом в лицо Салиха-курбаши. Тот поперхнулся, но не мигая смотрел на Ибрагим-бека.
Воцарилось молчание.
— Видишь, командующий, — подзадорил Алаярбек Даниарбек, — какую блоху тебе язычник в штаны подпустил... с телёнка величиной, а? Слушайте же, о уповающие на бога!
Немигающими глазами Ибрагимбек разглядывал Салиха-курбаши, словно видел его в первый раз. Салих бледнел и краснел, ёрзая беспомощно на месте. На своей физиономии он старался изобразить беспечное и независимое выражение.
Наконец Ибрагимбек сказал:
— Ты ешь, Салих, а? Мой хлеб ешь, мой плов ешь? А как ты, Салих, работаешь, а?
