Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
Выходя, Алаярбек Даниарбек во всеуслышание заявил:
— Поистине высокопоставленный командующий Абду Кагар. Кто не знает в Бухаре, что Абду Кагар — кровопийца-разбойник. Ещё при эмире он мог прирезать женщину или ребёнка за мерку сухого гороха, собака! Его поймали, и он гнил в зиндане десять лет, а когда арк разбили революционеры и освободили почтенных людей, этот людоед сумел вырваться. Он скрылся в пес-ках и снова взялся за свои кровавые дела.
Говорил Алаярбек Даниарбек смело и громко. Он знал, что Ибрагимбеку приятны его слова. Не один он, Ибрагимбек, в прошлом ходил в ворах. И из воров выходят знатные люди.
Ибрагимбек даже похлопал Алаярбека Даниарбека по спине:
— Порадовал ты меня, друг, повеселил.
Открыл свой заветный сундук и, выбрав после долгих поисков халат попроще да подешевле, накинул его на плечи Алаярбеку Даниарбеку.
— Носи и помни нашу милость.
Надо сказать, что Алаярбек Даниарбек, попав нечаянно-негаданно в советники самого «украшения мира», как приказывал себя отныне именовать Ибрагимбек, нагляделся такого, что возмущение и негодование порой душили его. Оставаясь наедине с собой, он вслух репетировал обличительную речь, с которой выступит, чтобы заклеймить «калёным железом» жестокость, разврат, тиранию Ибрагима-вора, поднятого кровавыми преступлениями к вершинам власти. Засыпая, Алаярбек Даниарбек бормотал под нос отборные ругательства, которыми он собирался завтра же, не откладывая, изничтожить «негодяя» и «детоубийцу»... В своих сновидениях он видел себя в комнате Ибрагимбека стоящим перед знаменитой кроватью с никелированными шишечками и заносящим нож над круглой, как шар, головой курбаши... Но наступало утро — и... Алаярбек Даниарбек слабел в своих воинственных замыслах. Взвесив на весах мудрости все «за» и «против», он старался держаться тихо, незаметно. Но за день накапливалось столько негодования и возмущения, что к ночи Алаярбек Даниарбек снова входил в роль мстителя, но только мысленно и только до рассвета.
Пётр Иванович обнаружил Алаярбека Даниарбека среди приближенных Ибрагимбека совершенно случайно.
Как-то во время суеты большого пира он вышел из своей комнаты и сразу же попал в шумящую, горланящую толпу. Мимо прошли узбеки рода катта-ган. По двое, упираясь ногами в землю, они вели на ременных поводьях рвущихся вперед в драку огромных кудлатых баранов с круто завитыми чудовищных размеров рогами. Шерсть баранов какого-то неестественного жёлтовато-розового цвета поразила доктора, и хотя тревога сжимала ему сердце, он не удержался и спросил Кривого:
— Почему они такие?
— Красят... Нарочно красят. Эх, сиди тут с тобой, урус — с горестным сожалением пробормотал стражник, — а там сейчас такое будет, такое...
Он даже привстал на цыпочки, чтобы посмотреть через головы людей, но, должно быть, ничего не увидел, плюнув и, сев рядом, сказал:
— Эх, бой будет... кучкар с кучкаром лбами... вот так. Он с силой ударил кулаком о кулак.
— Так давай посмотрим. Отведи меня.
— Э, да и правда, — вдруг осенило парня, — эй, расступись. Урус доктор хочет смотреть.
Он растолкал стоящих стеной курбашей и вытолкнув Петра Ивановича вперёд.
Но, против ожидания, бой кучкаров оказался неинтересным, и доктор решил заглянуть в конюшню.
Ибрагимбек подарил доктору великолепного тонконогого коня гиссарской породы. Пётр Иванович, уже отчаявшийся когда-либо ощущать под собой вздрагивающую спину лошади, остался чрезвычайно доволен. Принять дар от басмача он не считал зазорным, хотя бы потому, что его Серого или убили или украли, а Серый отлично служил уже лет пять или шесть и прекрасно возил его по степям, пустыням и самым трудным горным тропам.
Подаренный конь серебристо-серой масти имел маленькую сухую голову, аристократические небольшие копыта, пышный хвост и гриву, что, в сочетании с великолепным, украшенным небесной бирюзой седлом, доставило доктору полное удовлетворение. На таком коне и с таким убранством не постыдился бы проехаться и лихой наездник по улицам Бухары.
Со своим новым конем Пётр Иванович связывал кое-какие планы, о которых в глубине души он даже не решался думать, настолько они казались ещё фантастическими. Но если учесть, что в этих планах занимало едва ли не главное место спасение Жаннат... Впрочем...
Доктор невольно остановился в больших дверях конюшни. Его верный джигит и переводчик Алаярбек Даниарбек, который исчез с каюка столько дней назад во время печального путешествия, как ни в чем не бывало оживлённо жестикулировал, разглагольствуя среди самых отъявленных басмачей. Видимо, они только что закончили экзекуцию, потому что тут же на куче навоза лежало несколько таких же нукеров в нелепых позах, с петлями на ногах, привязанных к длинному укреплённому на кормушках толстому шесту, с распухшими посиневшими подошвами. Сразу стало ясно, что здесь, по старому эмирскому обычаю, били провинившихся по голым пяткам.
Невольно все сомнения, которые копошились где-то у доктора внутри, всплыли наружу. Оставалось думать, что почтенный Алаярбек Даниарбек так-таки перекинулся к врагам. Чем же объяснить панибратское обращение его с ибрагамовскими ворами?!.
Бросилось в глаза Петру Ивановичу и то, что и наказанные и палачи с оди-наковым интересом, разинув рты и вытаращив глаза, слушали Алаярбека Даниарбека.
Он сразу же заметил доктора и, пока тот приходил в себя от изумления, успел несколько раз сделать какие-то таинственные знаки, которых не понял бы и самый проницательный человек в мире.
— А ты что скажешь? — спросил один из бородачей у Алаярбека Даниарбека. — Хороший человек зять халифа, господин Энвербей?!.
— Сказочку лучше старую расскажу я вам, друзья, — ответил он, весьма выразительно подмигнув доктору, — очень такая маленькая да старинная. Да и собственно лучше в наши благословенные времена сказки рассказывать. Спокойнее как-то. Так слушайте: было то или не было, кто знает? Только жил дехканин по имени, ну, скажем, Ишмат. Жил он себе, землю пахал, пшеницу жал, молотил, веял, из муки лепёшки пёк, не очень белые, не очень сдобные, но есть можно. Жил Ишмат, горя не знал. И жил бы он так спокойно до самой смерти, только вдруг наехал в те места бек, большой такой, вооруженный, со свитой и миршабами. Наехал он на поля и спрашивает: «Чей хлеб?» Ему докладывают, так и так, собаке Ишмату поле принадлежит. «Позвать сюда собаку Ишмата! Кто это позволил ему хлеб сеять без нашего разрешения? Я его!..» Бросились слуги искать Ишмата. Искали, искали, но так нигде и не нашли. Год искали, два искали. Нет Ишмата. Охотился раз бек, заехал неизвестно куда. Уж так назначено было, такова судьба. Вдруг из чангала — тигр. Тут бы и конец беку, да только выбежал человек с кетменем и отрубил голову зверю, «Как тебя зовут? Ты достоин великой награды: спас меня», — сказал бек. Поклонился человек: «Ишмат я». Удивился бек и говорит: «Ну и хитер ты, сынок Ишмат. Сколько людей ни посылал я изловить тебя, но так и не нашли. Видно много тебе известно хитрых уловок». Задрожал Ишмат, видит — плохи дела, но никуда не денешься, надо отвечать: «Не пожелаешь моей крови, бек, скажу». «Хорошо, не пожелаю твоей крови. Скажи скорее свои уловки», — отвечает бек. «О господин, знаю я одну уловку, но боюсь, ты обидишься, если я скажу про нее». «Говори, я же обещал тебе своим бекским словом». «Хорошо, скажу — говорит Ишмат.— Моя уловка в том, чтобы ты, бек, меня не видел, а я чтобы тебя не видел». Посмеялся бек, похвалил Ишмата за острый ответ, подарил ему шёлковый халат. Только...
