Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
Роза любима своими лепестками,
похожими на заплатки.
Рудаки
Устрашающе пыжась, тараща глаза, шевеля забавно своими растущими прямо из толстых ноздрей волосами, Ибрагимбек уставился на всадников. Тяжелокованные копыта копали землю в двух вершках от дастархана, и кусочки сухой глины летели на подносы с кишмишом, курагой, на хлеб, в пиалы. Кони не стояли на месте, и Салих-курбаши, нагнувшись прямо с седла над дастарханом к лицу Ибрагимбека, что-то быстро шептал ему, показывая глазами на Алаярбека Даниарбека, сидевшего рядом на коне. Лицо, шея, глаза Ибрагимбека медленно наливались кровью. Глазки его, обычно масляные, хитрые, теперь не отражали ничего, кроме тупой злобы.
— Стой, — наконец прохрипел Ибрагимбек. — Отодвинься.
Салих откинулся в седле и камчой показал на Алаярбека Даниарбека.
— Смотри на него, хитреца, Ибрагим.
Алаярбек Даниарбек, ещё не понимая, в чём дело, инстинктивно почуял опасность. Но такова была его натура: чем больше надвигалась опасность, тем меньше это становилось заметным по выражению его лица. Так и сейчас: хоть в животе у него всё оборвалось, а ноги и руки дрожали, он с самым независимым видом поглядел на Салиха-курбаши и, пожав плечами, парировал:
— А я смотрю на тебя, балда, и удивляюсь, ты забыл совершить омовение, и тебя одолела чесотка в известном месте, и зуд мешает тебе говорить спокойно.
Только теперь Ибрагимбек поборол приступ удушья.
— Подохни ты! — зарычал он.
— Что случилось? — простодушно удивился Алаярбек Даниарбек, хотя тень смерти легла на его сознание, так устрашающе дергалось лицо Ибрагимбека.
Если мир не мирится с тобой, ты мирись с миром. Как часто в самых труд-ных обстоятельствах золотое это правило выручало Алаярбека Даниарбека. И сегодня утром, когда ошалевший конь принес его прямо в ибрагимбековский лагерь, он не колебался и назвал себя бежавшим от ужасов большевизма настоятелем мечети и бесстыдно вознес хвалу басмачам. «Даже пылинка находит пристанище», — думал Алаярбек Даниарбек, пожиная плоды своей мудрости, когда его пригласил к дастархану сам главнокомандующий. «От шайтана — молитва, от злодея — хитрость, но от невезения...» Нет, не везло Алаярбеку Даниарбеку. Увы! Сию минуту, сейчас кровь его согреет землю.
— Ну, что ты скажешь? — спросил Ибрагимбек всё ещё сидевшего на коне Салиха-курбаши.
— Клянусь, он выдавал себя за курбаши Даниара!
— Хватит твоих клятв, — прервал вопли Салиха Ибрагимбек и, обернувшись к Алаярбеку Даниарбеку, проговорил:
— Так это ты, самозванец... Эй, сюда!
Подскочили Кривой и махрамы.
— Успокойте его!
Алаярбека Даниарбека стянули с коня, подхватили под мышки, но он ухватился обеими руками за луку седла и закричал:
— Господин, о совершенство справедливости, к чему такая поспешность?
Все его силы и способности обострились до предела.
— Ведите, — рычал Ибрагимбек, — укоротите его на длину головы.
— Подождите, вы всегда это успеете!
— Вот как — он запищал, точно баба, которой прищемили титьку, — захихикал Салих-курбаши, извлекая саблю из ножен, — дайте я сам... я сам...
— Э, мой срок не пришёл ещё, а вот твой... — Алаяр-бек Даниарбек отчаянно в уме искал спасение.
— Ведите его...
Но Алаярбек Даниарбек с неожиданной силой стряхнул с плеч махрамов. Засунул по обыкновению ладони за поясной платок и подбоченился.
— О предел мудрости, Ибрагим, я требую суда над этим человеком, — и он показал движением головы на Салиха-курбаши.
— Какого суда? — поперхнулся от удивления Ибрагимбек. Он туго соображал, и Алаярбек Даниарбек выиграл время.
— Перед лицом ангелов заявляю: этот Салих шапку Али надевает на Вали, он валит с больной головы на здоровую! Голова человека не луковка, она не отрастёт вновь, если её отрубят! — продолжал Алаярбек Даниарбек.
Он мог ещё шутить, и Ибрагимбек ошалело смотрел на него. Приступ ярости схлынул так же быстро, как и поднялся.
— Посмотреть цвет твоей крови, собачий сын, я всегда успею, говори!
Он обвёл взглядом сидевших за дастарханом гостей, с любопытством взиравших на эту сцену.
— Чего говорить? — сказал Алаярбек Даниарбек. — Посмотри на этого невежу, дикаря, мужлана. Худое арбяное колесо скрипит всегда громче. Он принижает тебя, о предел величия, Ибрагимбек, и лезет копытами прямо в твой священный дастархан, топчет хлеб, данный нам по милости всемогущего господа.
Наклонившись, он взял со скатерти большую круглую лепешку. Бормоча вполголоса молитву, он тщательно смахнул с хлеба кусочки глины и, подняв высоко лепёшку, с сокрушением сказал:
— Только поганый язычник, презираемый богом, так поступает.
Салих-курбаши поднял саблю.
— Справедливости! — закричал Алаярбек Даниарбек. — Всевышний видит, этот язычник боится моего слова и хочет убить меня, чтобы тайна умерла со мной. Не выйдет!
Он оттолкнул Кривого и уселся за дастархан. Обращаясь доверительно к Ибрагимбеку, заговорил:
— Слава аллаху при всех обстоятельствах. Альхам дуллилля, алакульхоль! Этот ослиный зад хочет учиться ремеслу цирюльника на моей голове. Требуй уважения, Ибрагим, ты же главнокомандующий всем мусульманским воинством.
Кровь снова бросилась в голову Ибрагимбеку.
— Слезь! — приказал он Салиху-курбаши.
Он не привык к церемониям, но очень любил почёт и пытался установить у себя нечто вроде придворного эмирского этикета. Он болезненно переживал даже ничтожные проявления неуважения к себе. Часто он на них не обращал внимания из-за своей грубости и неотесанности, но когда ему на них указывали, он свирепел и уже никому не спускал. Так и сейчас, пока он разговаривал с Салихом-курбаши, он ничего не замечал. Тысячи раз сидел он на базарах прямо на земле, а лошади его джигитов топтались рядом и отправляли свои нужды тут же. И ничего он не видел в этом предосудительного. Подумаешь, лошадь задела хвостом. Лошадь — животное чистое!
Но теперь после слов Алаярбека Даниарбека ему всё представилось в ином свете.
— Слезай, во имя аллаха, живого и мудрого, — захрипел он. — Эй, отведите коней, приберите тут.
На беду свою Салих-курбаши заартачился.
— Чего? Кричать на меня, на курбаши?!. Да я!..
— Кривой! — заорал Ибрагимбек.
