Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо
Накануне ХХ века британский библиоман Уильям Блейдс приобрел остатки ценной книги, едва не сгинувшей целиком в фекальном потопе. Блейдс пишет, что летом 1887 года один его приятель снял комнаты в Брайтоне. В уборной он нашел несколько листочков для подтирания. Он разложил их на голых коленках и, прежде чем воспользоваться по назначению, пробежался взглядом по тексту, написанному готическим шрифтом. Находка показалась ему интересной. Он взволнованно покончил с целью своего визита, выскочил из уборной и побежал узнавать, не сохранились ли другие такие листки. Домовладелица продала ему разрозненные остатки книги и рассказала, что у ее отца, большого любителя древностей, был целый сундук со всякими фолиантами. Она его хранила, а потом решила, что неплохо бы найти книгам применение. Предполагая, что ничего ценного в них не содержится, пустила на туалетную бумагу. Почти вся унаследованная библиотека канула в выгребную яму. Найденные гостем остатки принадлежали одной из самых редких книг типографии Винкен де Ворда – «Римским деяниям», которыми не раз вдохновлялся Шекспир. Остается только гадать, какие еще библиографические сокровища сгинули в этом английском пансионе.
Сегодня уничтожение книг устроено рационально. Альберто Ольмос пишет, что наши уважаемые общества ежегодно истребляют столько печатной продукции, сколько истребили нацисты, инквизиция и император Шихуанди вместе взятые. Без шума, без костров только в Испании каждый год гибнут миллионы экземпляров. Склады издательств превратились в похоронные бюро: в них привозят неприкаянные книги после их первой смерти – то есть когда их возвращают непроданными из магазинов. Статистика ужасает: в 2016 году в нашей стране было напечатано 224 миллиона книг, из которых 90 миллионов попали в чистилище. Потенциальные бестселлеры издаются в заведомо большем количестве экземпляров, чем могут купить читатели, потому что гигантские стопки книг в витринах красиво смотрятся и повышают продажи. Ошибочные расчеты и напрасные надежды издателей также обрекают сотни тысяч книг на смерть. Хранение на складах дорого, и эти миллионы несчастных вывозят в пригородные цеха, где измельчают, прессуют, превращают в бесформенную массу – целлюлозу. Иногда они становятся новыми книгами, рожденными через заклание горемычных подруг, или их перерабатывают в другие полезные вещи – молочные пакеты, салфетки, носовые платки, бирдекели, обувные коробки, упаковку – современную версию Марциаловой тоги для тунца, – или даже туалетную бумагу: каждый может почувствовать себя гостем того брайтонского пансиона.
Чешский писатель Богумил Грабал работал упаковщиком макулатуры для прессовальной машины. Из этого опыта родился роман «Слишком шумное одиночество», представляющий собой монолог упаковщика, заключенного в подземелье – наедине с крысами и собственными размышлениями. Он формует из макулатуры брикеты и отдает в транспортный цех. В его пещере смердит, как в аду, потому что бумага там мокнет и закисает, «так что навоз в сравнении с ней просто благоухает». Трижды в неделю грузовики увозят его брикеты на станцию, грузят в вагоны и отправляют на бумажные фабрики. Там их опускают в чаны с мутными кислотами и щелочами, где они растворяются. Главный герой, влюбленный в книги, знает, что в его машине гибнут великие произведения, но никак не может помешать потоку разрушения. «Я не кто иной, как нежный мясник», – пишет он. Силы жить ему дает повторяющийся ритуал: он последним из людей прочитывает попадающие к нему книги, а затем тщательно готовит для них могилы, то есть брикеты:
Каждая кипа должна быть отмечена моим клеймом, печатью моей личности, моим автографом. Месяц назад мне привезли и сбросили в подвал шесть центнеров репродукций прославленных мастеров, и вот я теперь каждый брикет макулатуры обертываю репродукциями и вечерами, когда они стоят строем перед подъемником, не налюбуюсь красотой их граней, с которых зрителю предстает там «Ночной дозор», там – «Саския», там – «Герника». И я единственный в мире, кто знает еще, что внутри, в сердце каждого такого брикета таится раскрытый «Фауст», где-то посреди мерзостной окровавленной бумаги лежит «Гиперион», а где-то в груде мешков из-под цемента покоится «Так говорил Заратустра». Так что я сам себе некоторым образом художник и судья в одном лице.
Грабал написал этот роман, когда его творчество было запрещено коммунистическим режимом. В этом литературном заточении его волновали вопросы сотворения и разрушения, смысла литературы, причин одиночества. Монолог старого упаковщика – притча о жестокости времени. И – косвенным образом – свидетельство знающего человека о том, как фантастически мала вероятность выживания книги на протяжении тысячелетий.
«Осколки» женских голосов
43
В хороводе теней у нее есть тело, облик, голос. Случай для Рима необычайный: молодая независимая женщина, отстаивающая право на любовь, поэтесса, которая говорит о своей жизни и чувствах сама, собственными словами, без всяких посредников-мужчин.
Сульпиция жила в Золотом веке, при императоре Августе. Она была исключительной женщиной по многим причинам: прежде всего потому, что принадлежала к тому 1 % населения, который принято называть древнеримской элитой, – то есть находилась на вершине мира, выстроенного в жесткую иерархию. Ее мать была сестрой Марка Валерия Мессалы Корвина, могущественного военачальника и мецената. В дядином особняке она познакомилась с самыми знаменитыми поэтами своего времени, в частности Овидием и Тибуллом. Привилегии богатства и родства позволили Сульпиции отважиться на риск: она стала писать лирические стихи – это единственные дошедшие до нас стихи о любви, написанные римлянкой классической эпохи. В ее поэзии звучит женский голос, и он требует немыслимого: свободы и удовольствия. Позволяя себе нешуточную дерзость, Сульпиция сетует на излишне строгую опеку со стороны дяди, которого иронично и нахально именует «бездушным родичем».
Сохранилось всего шесть ее стихотворений. В общей сложности сорок строк, шесть посланий любви к мужчине, которого она называет Церинтом. Ясно, что это не жених, выбранный ей родственниками. Напротив, ее родители и дядя-опекун очень боятся, что она с ним переспит. Она упоминает, что их мучает мысль о ее возможном падении на «нечистое ложе». Церинт наверняка из другого мира, другого социального класса, может быть, он даже вольноотпущенный. Кто знает? Ясно одно: он неподходящая партия для аристократки Сульпиции, которую, однако, этот факт совершенно не волнует. Страдает она по другим причинам. Например, упрекает себя за нехватку смелости, мучается от того, что груз воспитания не дает ей прямо заявить о своем желании.
Больше всего меня впечатляет вот это ее стихотворение – вызывающее, откровенное публичное признание в чувствах. Вольно перевожу элегический дистих:
Наконец ты пришла, Любовь!
Пришла и осталась,
и я больше стыжусь
скрывать тебя,
чем утверждать.
Амур сдержал слово,
привлек
