Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо
Литературный канон имеет мало общего с религиозным. Библейский набор книг, зиждущийся на вере, неизменяем; литературный – изменчив. Ему больше подходит образ, выбранный римлянами: перепись – да, иерархическая классификация, но постоянно обновляемая. Он эффективен как раз потому, что его гибкость позволяет отмечать изменения. В культуре не бывает ни полных разрывов, ни полной преемственности. Тексты воспринимаются лучше или хуже в зависимости от исторических обстоятельств. Критики эпохи Просвещения, обожавшие дидактическую литературу и нравственные наставления, гораздо меньше ценили Шекспира, чем мы. Сегодня мы почти не читаем проповеди и речи, а в какие-то эпохи они были главными жанрами. В XVIII веке интеллектуалы довольно единодушно осудили роман, не подозревая, что вскоре он вознесется на вершину канона. Детская литература не пользовалась уважением, пока в детстве не увидели важную часть жизни и не переосмыслили его. С расцветом феминизма романы о гонимых героинях, какие писала, например, Мария де Сайяс в Золотом веке (который в испанской литературе приходится на XVI и первую половину XVII века), перестали считаться любопытными безделками и обрели новое звучание. Подобно бизнесу, писатели могут «закрываться» и «открываться» в зависимости от чуткости читателей. Бальтасару Грасиану пришлось дождаться 90-х годов XX века, чтобы жесткие американские и японские топ-менеджеры сделали его «Науку благоразумия» настольной книгой и международным бестселлером. Сейчас в театре почти не ставят нобелевского лауреата Хасинто Бенавенте-и-Мартинес, а вот его современник Валье-Инклан, экстравагантный маргинал, при жизни находившийся в странных отношениях с публикой и успехом, страстно любим зрителем. Марциала все кому не лень обвиняли в том, что он пишет слишком короткие стихи, а сегодня размер его эпиграмм – как раз умещающихся в твит – играет ему на руку. Рыцарские романы, которыми века назад все зачитывались, задвинуты в угол, а вот пародия на них – «Дон Кихот» – выдержала испытание временем. Юмор и ирония восторжествовали: сегодня нас куда больше привлекают неоднозначные книги, чем те, что пытаются поучать.
На протяжении истории многочисленные каноны сосуществуют и частично пересекаются. Во все времена критики противостоят друг другу и предлагают альтернативные списки шедевров. Человек вечно нуждается в предмете возражений. Каждое поколение отделяет хороший вкус – мой – от дурновкусицы – твоей. Каждое литературное течение сбрасывает предыдущих кумиров с пьедестала и помещает туда новых. Последнее слово всегда остается за временем. Цицерон считал новатора Катулла бездарным тщеславным юнцом, а Катулл терпеть не мог Юлия Цезаря. Но все трое в итоге вошли в древнеримский канон. Эмили Дикинсон при жизни опубликовала только семь стихотворений, и редакторы сочли необходимым править в них синтаксис и пунктуацию. Андре Жид завернул рукопись Марселя Пруста, когда тот направил ее в издательство «Галлимар». Борхес в журнале «Сур» написал разгромную рецензию на «Гражданина Кейна», от которой позже отрекся.
Как любая классификация, каноны много говорят о своем времени и о том, кто их составляет. Сквозь выбранные имена проглядывают предрассудки, стремления, чувства, структуры власти и попытки самоутверждения. Изучение произведений, которые перестали быть классикой или, наоборот, стали ею после долгого пренебрежения, а также тех, что всегда пользовались влиянием, – то есть история канона во времени – позволяет взглянуть на нашу культурную жизнь с интереснейшей точки зрения. Признать изменчивость контекста, в котором мы высказываем наши претендующие на вечность суждения, – значит сделать шаг к пониманию истории, постичь, по Джону Кутзее, прошлое как силу, которая формирует настоящее. «Что остается от классики после того, как она становится историей? Что в ней до сих пор говорит с нами через века?» – задается вопросом Кутзее. Классика преодолевает временные границы, сохраняет значение для последующих эпох, живет. Невредимой выходит из ежедневного испытания на прочность. В смутные времена ее преемственность не нарушается. Она вписывается в исторические повороты, выживает даже после смертельного поцелуя нацизма и прочих диктатур. Нас и сегодня впечатляют пропагандистские картины Эйзенштейна, снятые по заказу советской власти, или Лени Рифеншталь, снятые по заказу нацистов.
Культурология нередко обвиняет канон в авторитарности, склонности к подавлению и предлагает альтернативные каноны, в которых главные места занимают как раз маргиналы. Подобные споры, начатые в 1960-х, закипели с новой силой в конце века. Окинув взглядом академический мир, открывший для себя мультикультурализм, американский критик Гарольд Блум обвинил современный подход – который он называет «школой обиды» – в морализаторстве и опубликовал собственную версию – нарочито англосаксонскую, белую, мужскую – западного канона. Никогда прежде каноны не создавались так легко – и со столькими оговорками. Интернет полон списков книг, фильмов, песен. В прессе без конца рецензируются новинки. Премии и фестивали составляют собственные списки. Публикуется немыслимое количество книг под названием «Сто лучших…». Социальные сети трещат от отзывов экспертов или любителей. Мы ненавидим списки, но мы подсажены на них. Необходимый, пусть несовершенный, канон выражает эту противоречивую страсть. Книги наводняют наш мир, и в нас просыпается желание отдохнуть от этой тревожной необъятности.
Но вернемся в тростниковые заросли, где все начиналось. Мне кажется, мы выбрали не совсем правильную метафору – все эти камыши, осоки, рогозы с их темными початками. Прямые стрельчатые стебли тростника не похожи на извилистый путь канона. Его символ, скорее, – река, которая меняется, змеится, образует меандры, растет, пересыхает, но остается самой собой, хоть ее неумолчную песню всегда поет новая вода.
42
Когда где-нибудь сгорал, сгнивал от сырости или шел на обед насекомым последний экземпляр книги, погибал целый мир. Никто больше не мог прочесть, переписать, спасти его. На протяжении долгого времени, особенно в эпоху Античности и Средневековья, многие голоса умолкали, потому что вымирали. Трудно вообразить себе, какими странными тропами до нас добрались отдельные крошечные, детские, нахальные тексты, в то время как другие пали жертвами не менее странных разрушительных систем.
Александрийские мудрецы прекрасно понимали, насколько хрупки слова. Ведь забвение – самая вероятная судьба любого повествования, любой метафоры, любой идеи. А вот годы, отвоеванные у безмолвия и смерти, – наоборот, исключение. Исключение, которое до печатного станка могло осуществиться только благодаря непомерному труду по копированию текстов, вручную, буква за буквой – лишь бы они множились и распространялись. Канон александрийских библиотекарей был прежде всего программой по спасению: силы требовалось сосредоточить на немногих избранных произведениях, поскольку спасти все книги было немыслимо.
