Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо
Устоявшийся ореол классики мешает нам представить, какой спорной подчас казалась она, какие бури вызывала. Объектом невероятно горячей полемики был, например, мультимиллионер Сенека. Находчивый инвестор, он основал организацию, которую мы сегодня назвали бы кредитным банком, и разбогател на огромных процентах. Купил несколько поместий в Египте, тогдашнем раю недвижимости. В несколько раз умножил свое наследство и, благодаря нужным связям, сколотил одно из самых крупных состояний века, равнявшееся примерно десятой части годовых налоговых сборов со всей Римской империи. Он мог бы купаться в роскоши, щеголять богатством в громадных дворцах, крытых черепицей, – в Риме площадь жилья измерялась не квадратными метрами, а количеством черепицы над головой у владельца, – коллекционировать древние диковинки, рабов, охотничьи трофеи. Но его страстью была философия – причем стоическая. Ему принадлежат невероятно убедительные сочинения, в которых доказывается, что человек богат, когда его потребности скромны. Без всякого «Форбса» современники знали: состояние Сенеки немыслимо велико. Как тут не шутить и не насмехаться над всеми этими апологиями отчуждения, умеренности и черствого хлеба! Сенеку непрерывно упрекали за то, что он провозглашал воздержанность и филантропию, а сам не гнушался хищническими методами ведения дел. Мы действительно не знаем, как думать об этом противоречивом персонаже, банкире и философе, у которого слова никогда не сходились с делами. Некоторые его тексты, всегда высмеиваемые при жизни, и сегодня бросают нам вызов. К примеру, этот фрагмент из «Нравственных писем к Луцилию» являет собой поворотный момент в истории западного пацифизма: «Убийства и отдельных убийц мы обуздали; а что войны, что истребленье целых племен – это прославляемое злодейство? Убийства, совершаемые в одиночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны; но жестокости творятся теперь по постановлению Сената и народа, и запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах – получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно радоваться крови друг друга, вести войны и поручать детям продолжать их».
Тексту много веков, но мир, описанный в нем, удивительным образом окружает нас и сегодня. Как такое возможно? Со времен Греции и Рима мы только и делаем, что повторяем одни и те же лозунги, идеи, революции. Все три «философа подозрения» – Ницше в метафизике, Фрейд в этике, Маркс в политике – начали с античной философии, чтобы совершить поворот к современности. Даже самое новаторское сочинение содержит кусочки предыдущих мыслей. Классические книги – как те неугомонные рокеры, которые стареют прямо на сцене и приспосабливаются к новой публике. Поклонники вытряхивают карманы, чтобы попасть на их концерт, непочтительные юнцы пародируют, но никого они не оставляют равнодушным. Они доказывают, что у нового со старым более сложные и творческие отношения, чем кажется на первый взгляд. Как писала Ханна Арендт: «Прошлое не тянет назад, а толкает вперед, тогда как именно будущее, вопреки тому что можно было бы ожидать, теснит нас назад в прошлое».
Канон
История тростника
41
Эта история начинается в тростниках вдоль сверкающей под солнцем реки, где-то на Востоке, где деревьев почти нет. Вода лижет влажные берега, на них рождаются буйные заросли, неумолчно поют сверчки, мерцают в полете голубые стрекозы. На рассвете охотник, выслеживающий добычу, слышит легкое пошлепывание волн и шелест осоки под ветерком.
В таких местах издавна возвышались прямые, словно кипарисы, стебли гигантского тростника (Arundo donax). Название растения имеет очень древний семитский корень (на ассиро-вавилонском qanu, на древнееврейском qaneh, на арамейском qanja). От этого корня происходит греческое слово canon, означающее буквально «прямой, как тростник».
Что называлось каноном? Измерительный прут. Древние строители и каменщики называли так простые деревянные рейки, которые служили для начертания прямых линий и уточнения размеров, пропорций и масштабов. На агоре, где продавцы и покупатели вступали в шумные перепалки и осыпали друг дружку обвинениями в мошенничестве, обычно имелись каменные эталоны мер и весов. Кто-нибудь разорялся: «Нет в этом отрезе трех локтей, пьяная ты скотина! По миру меня пустить удумал!» А пьяная скотина отвечала: «Ах ты, блохастый попрошайка! Да как ты смеешь обвинять меня в воровстве?!» С помощью канонов – предшественников платиново-иридиевого метра – разрешалось большинство рыночных свар и недоразумений у наших греческих предков. Перейдя к вещам менее приземленным, скульптор Поликлет дал название «Канон» своему трактату об идеальных физических размерах. Эталонное человеческое тело, по его мнению, в семь раз превосходит по длине голову. По всей видимости, Поликлетов Дорифор (Копьеносец) как раз и являлся образцом этих желательных мужских пропорций – и положил начало диктатуре образа: юноши мучились в гимнасиях, мечтая вылепить себя по образу и подобию этой мраморной статуи.
Стараниями Аристотеля наш скромный тростник попал даже на территорию этики. Философ писал, что нормой поступков – нравственным каноном – должны быть не абсолютные и вечные идеи Платона, а «поведение честного и разумного человека». Этот аристотелевский лайфхак по разрешению моральных сомнений напоминает мне слова Кэри Гранта в фильме «Праздник»: «Если я не могу решить, как поступить, я спрашиваю себя: что бы на моем месте сделала компания “Дженерал Моторс”? И поступаю наоборот». Как бы архаично это ни звучало, Гражданский кодекс Испании требует от нас исполнять гражданские обязанности «с усердием порядочного отца семейства».
Списки лучших авторов и произведений во времена греков и римлян никогда не назывались канонами. Как мы пришли к нашему противоречивому понятию «литературного канона»? Через фильтр христианства. Ввиду ожесточенных дискуссий о подлинности евангельских историй отцы церкви вынуждены были четко обозначить содержание Нового Завета: Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна – только эти четыре, не больше, – Деяния Апостолов и Послания. Споры между христианскими общинами, приведшие к исключению из Писания апокрифов, велись долго и на повышенных тонах. В IV веке, когда набор текстов Писания был уже почти окончательно определен, историк Евсевий Кесарийский назвал «церковным каноном» комплекс книг, объявленных церковью богооткровенными, которым верующие могли следовать в своем жизнеустроении. Прошло больше тысячи лет, и в 1768 году один немецкий эрудит использовал выражение «писательский канон» в современном смысле. Проблема состояла в том, что к тому времени слово обросло множеством коннотаций. По аналогии с библейским литературный канон можно было представить как вертикальную иерархию, навязанную экспертами, нарочито закрытую, постоянную и вневременную. Поэтому неудивительно, что с тех пор страстные читатели, дорожащие своей свободой, предпочитали поступать как Кэри Грант по отношению к «Дженерал Моторс»: отталкиваться от канона и читать то, что в него не входит.
Примечательно, что многие классики стали
