Юрий Алянский - Театр в квадрате обстрела
А. Быстров
Ф. Печул
Я. Славин
В. Сумкин
Они погибли на Ленинградском фронте, в Ленинграде, в дни блокады.
А потом возникают кадры, снятые ими и многими другими операторами Ленинграда.
Идут немецкие солдаты. Голос диктора: «Они пошли по нашей земле, как привыкли ходить по странам Европы».
Оккупанты расстреливают советских людей, вешают их. — «Со своими понятиями о человечности».
Гонят «трофейную» свинью. — «Со своими идеалами».
Тащат гусей и уток. — «Со своими вкусами».
Существа с такими идеалами и такими понятиями идут, чтобы захватить дом Тани Савичевой, чтобы заключить ее в кольцо блокады и погубить голодом.
«Дядя Вася умер…»
Человек цепляется коченеющими руками за прекрасную решетку Летнего сада.
Продавщица в булочной взвешивает сто двадцать пять граммов хлеба под немигающими взглядами десятков людей.
На ступенях лестницы распростерта убитая девочка. Таня? Нет, это не она. Такая же, как она.
Ополченцы уходят на фронт. Кировцы делают танки. Диктор говорит о детях Ленинграда.
Взмывают в небо самолеты дивизии Сандалова — прикрыть Таню Савичеву своими крыльями.
Композитор Шостакович пишет для нее и про нее Седьмую симфонию. В комнате стоят два рояля. Композитор сосредоточен. Даже сирена воздушной тревоги не может отвлечь его от нотной бумаги.
И сразу — Нью-Йорк. Оркестр играет Седьмую симфонию. Дирижирует Леопольд Стоковский. Мы помним его по милому довоенному фильму «Сто мужчин и одна девушка». Он был тогда и моложе и беспечнее. Теперь седая голова дирижера напряженно вскинута вверх. Руки цепко держат и ведут вперед махину музыкальной трагедии о Ленинграде. Люди застыли в горестном изумлении. Граждане Нью-Йорка сейчас — в Ленинграде…
Повторяются некоторые кадры фильма «Ленинград в борьбе». И появляется множество новых. И в каждом из них мы видим, как, не жалея себя, защищали ленинградцы свой город, своих детей.
Так разворачивается на экране ленинградская эпопея, переплетаясь с судьбой Тани Савичевой.
Заключительные части фильма полны мажорного звучания, рокота победы.
Бьют пушки, бьют.
Вгрызаются во врага истребители.
По льду, да нет, уже по воде Ладожского озера идут машины с продуктами, цистерны. Лед оседает под их тяжестью, он уже не виден, и кажется, грузовики, как амфибии, пустились вплавь.
По улицам ведут первых пленных. По бокам, почти наступая на конвоиров, плотно стоит молчаливая толпа ленинградцев. Они заслужили эти минуты, это торжество. Седая женщина плюет на проходящих врагов. Те прячут лица в грязное тряпье.
Катит по улицам весеннего города первый трамвай. Останавливается. Открываются двери. Входит старушка, оглядывает пустой еще вагон и крестится.
По Невскому на специальной тяжелой платформе едет новый Самсон — он отправляется в Петергоф, чтобы встать на место павшего Самсона. Он снова рвет пасть могучего льва.
Краны устанавливают на гранитных постаментах Аничкова моста клодтовских коней.
Рассыпаются карточным домиком доски, укрывавшие «Медного всадника».
Будто сорванный ветром, слетает чехол с иглы Адмиралтейства. Снова пускается в вечное плавание под парусами кораблик на ее верхушке…
А Таня смотрит с фотографии большими, удивленными и немножко печальными глазами. И молчит. Молчит. Музыка договаривает то, что не в силах выразить слова. На экране проплывает снятая с самолета панорама прекрасного города, оказавшегося сильнее блокады. Здесь жила, а теперь навечно занесена в списки его героев Таня Савичева. Ей было только семь лет. Но она держалась не хуже других.
Самые значительные художественные фильмы, те, что особенно понравились, мы смотрим два, от силы три раза. Документальное киноискусство порой действует на нас иначе. Есть кадры хроники, которые можно смотреть без конца. Улицы и площади осажденного Ленинграда. Шествие пленных гитлеровцев посреди угрожающе молчаливой толпы. И конечно, тот знаменитый, обошедший все экраны мира кадр, что запечатлел советских солдат, швыряющих фашистские знамена к подножию Мавзолея, на брусчатку Красной площади.
«Подвиг Ленинграда» — один из тех фильмов, которые сражаются и в мирные дни. Кинооператоры дали возможность увековеченным ими событиям без конца повторяться на экране, чтобы они не повторились в жизни.
А режиссер студии кинохроники Ефим Юльевич Учитель и после войны остался верен родившейся в огне теме. Он продолжает снимать свой город, создавая фильмы о его людях, о его величавой красоте.
Глава 10. Книги, дарившие жизнь
…Одни книги — это боеприпасы, другие — хлеб, третьи — засушенный цветок. Все они необходимы.
Илья Эренбург.«Родились в Ленинграде в дни блокады…» Так могут сказать о себе некоторые ленинградцы из поколения сорокалетних. «Родились в Ленинграде в дни блокады…» — могли бы сказать о себе и книги. Им тоже — сорок с небольшим. Но первые тогда, при рождении, требовали защиты. Вторые — защищали, помогали выстоять.
У книг, как и у людей, биографии и судьбы складываются по-разному, часто — неожиданно и причудливо. Здесь — тоже свои трагедии, свои драмы, свои сентиментальные истории. Но, думается, со времен Гутенберга история книгопечатания не знала ничего подобного тому, что происходило в блокадном Ленинграде. Книги, выпущенные в осажденном городе, заслуживают нашей благодарной памяти. Эти уникальные памятники культуры и мужества духа большей частью неказисты на вид и рядом с современными нарядными изданиями могут показаться дурнушками и простушками. Но вглядитесь — ведь это книжные Золушки, с добрым, отважным и честным сердцем!
Уходя от немцев, опережая их всего на сутки, Юра с матерью оказались в Ленинграде, в квартире на набережной Фонтанки. Мать вскоре отправилась на оборонные работы. Десятилетний мальчик остался один.
И тогда успевшая зародиться в нем страсть к чтению захватила его целиком. Теперь, в осажденном городе, чтение становилось единственным занятием, способным отвлечь от тягостной тишины за стенами дома, от тревожного стука метронома, от чувства голода. В квартире имелось несколько собраний сочинений классиков. Юра прочел их методично, подряд, том за томом. На письменном столе у окна в аккуратную стопку укладывались издания, какие можно было купить в Ленинграде в первые недели войны: «Красное и черное» Стендаля, большой однотомник Маяковского, книга Всеволода и Льва Успенских «Мифы древней Греции» с рисунками Константина Рудакова. Уезжая на очередные работы, мать купила нарядную книгу, вышедшую из печати летом сорок первого, — «Античное и западноевропейское искусство» Ш. Розенталя, напечатанную почему-то тиражом всего в три тысячи экземпляров. На каждой странице помещались прекрасные репродукции лучших образцов живописи и скульптуры от древности до наших дней с короткими, но очень емкими и выразительными аннотациями. Так началось первое знакомство мальчика с искусством. Укладываться с книгой под одеяло, где с наступлением холодов можно было быстрее согреться, мать не разрешала, чтобы сын не слабел. Он закутывался во множество одежек, садился к столу и читал.
В микрорайоне, ограниченном Загородным проспектом и Фонтанкой, образовалась маленькая компания мальчишек десяти — тринадцати лет. Главным увлечением подростков стали журналы и книги. Азарт, соревнование, желание блеснуть перед друзьями своей осведомленностью о ходе военных действий, о подвигах героев фронта побуждали искать в киосках и на лотках свежие книги и брошюры, целые блокадные серии, задуманные ленинградскими издательствами. Началась настоящая охота. Теперь стало важно не пропустить ни единого выпуска, уследить за поступлением новинок. Покупки не были для мальчишек обременительными — блокадные издания стоили копейки. Но не в цене заключалась их драгоценность. В чтении горячих строк о положении на фронтах, о героях прошлого и настоящего, в спорах о прочитанном — во всем этом и заключалось нравственное участие подростков в грозных событиях, до срока оборвавших детство.
Вот как складывалась блокадная библиотека Юры Маретина. Сегодня Юрий Васильевич Маретин, известный специалист в области истории и этнологии Юго-Восточной Азии, заведующий отделом литературы стран Азии и Африки Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, — один из самых крупных библиофилов Ленинграда. Блокадный раздел его книжного собрания насчитывает около 600 изданий — примерно треть общего числа выпущенных в те годы книг, сборников и брошюр.
Спросите иного собирателя, какова история той или иной редкой книги у него на полке, в чем ее историческое и культурное значение — и вы поставите его своим вопросом в тупик. Такая коллекция, по существу, превращается в склад. Маретин — библиофил, ставший пропагандистом. Его блокадные раритеты не материальные ценности, а любимые книги, сохраняемые для духовного развития, сначала — своего, а потом и новых поколений читателей. К тому же все эти старенькие, напечатанные на скверной бумаге издания — памятники его блокадного детства и дороги ему как частица жизни, источник светлых воспоминаний.
