Юрий Алянский - Театр в квадрате обстрела

Юрий Алянский

Театр в квадрате обстрела

Глава 1. Ревущие сороковые

Мы увидим «ревущие сороковые» широты, там неистовствуют сильные штормы…

Начиная эту книгу, я в полной мере сознаю ее особенную трудность: мне предстоит рассказать об искусстве, которое жило, сражалось и побеждало девятьсот трагических дней блокады Ленинграда.

Я — ленинградец и видел многое из того, о чем предстоит писать. Блокада и сейчас тревожит память. Но только личные впечатления не могли стать материалом такой книги, как эта. Да и не под силу одному человеку роль историка блокадного искусства. «В городе двести — двести двадцать писателей, литераторов. Может быть, даже их совместных усилий не хватит описать оборону Ленинграда…» — говорил в те дни Всеволод Вишневский. И описать искусство блокады тоже.

Потомок, будущий читатель книг о блокаде Ленинграда, о жизни в осаде, испытает, наверное, кроме преклонения перед подвигом ленинградцев, чувство горестного изумления: как люди могли пережить это? Чем они жили в те дни? Что поддерживало человеческий дух?

О блокадном быте написано много. И будет написано еще. А в книге Ольги Берггольц «Говорит Ленинград» есть строки, которые, мне кажется, отвечают на вопрос: «Как?..» самым исчерпывающим образом. Я вынужден просить у читателя извинения за слишком длинную цитату: ее необходимо привести полностью.

«Вот в январе этого года (речь идет о 1942 годе. — Ю. А.) одна ленинградка, Зинаида Епифановна Карякина, слегла. Соседка по квартире зашла к ней в комнату, поглядела на нее и сказала:

— А ведь ты умираешь, Зинаида Епифановна.

— Умираю, — согласилась Карякина. — И знаешь, Аннушка, чего мне хочется, так хочется, — предсмертное желание, наверное, последнее: сахарного песочку мне хочется. Даже смешно, так ужасно хочется.

Соседка постояла над Зинаидой Епифановной, подумала, вышла и вернулась через пять минут с маленьким стаканчиком сахарного песку.

— На, Зинаида Епифановна, — сказала она. — Раз твое такое последнее желание перед смертью — нельзя тебе отказать. Это когда нам по шестьсот граммов давали, так я сберегла. На, скушай.

Зинаида Епифановна только глазами поблагодарила соседку и медленно, с наслаждением стала есть. Съела, закрыла глаза, сказала: «Вот и полегче на душе» — и уснула. Проснулась утром и… встала.

Верно, еле-еле ходила, но ходила.

А на другой день вечером вдруг раздался в дверь стук.

— Кто там? — спросила Карякина.

— Свои, — сказал за дверью чужой голос. — Свои, откройте.

Она открыла. Перед ней стоял совсем незнакомый летчик с пакетом в руках.

— Возьмите, — сказал он и сунул пакет ей в руки. — Вот, возьмите, пожалуйста.

— Да что это? От кого? Вам кого надо, товарищ?

Лицо у летчика было страшное, и говорил он с трудом.

— Ну, что тут объяснять… Ну, приехал к родным, к семье, привез вот, а их уже нет никого… Они уже… они умерли! Я стучался тут в доме в разные квартиры — не отпирает никто, пусто там, что ли, — наверное, тоже… как мои… Вот вы открыли. Возьмите… Мне не надо, я обратно на фронт…

В пакете была мука, хлеб, банка консервов. Огромное богатство свалилось в руки Зинаиды Епифановны. На неделю хватит одной, на целую неделю!.. Но подумала она: съесть это одной — нехорошо. Жалко, конечно, муки, но нехорошо есть одной, грех. Вот именно грех — по-новому, как-то впервые прозвучало для нее это почти забытое слово. И позвала она Анну Федоровну, и мальчика из другой квартиры, сироту, и еще одну старушку, ютившуюся в той же квартире, и устроили они целый пир — суп, лепешки и хлеб. Всем хватило, на один раз, правда, но порядочно на каждого. И так бодро себя все после этого ужина почувствовали.

— А ведь я не умру, — сказала Зинаида Епифановна. — Зря твой песок съела, уж ты извини, Анна Федоровна.

— Ну и живи! Живи! — сказала соседка. — Чего ты… извиняешься? Может, это мой песок тебя на ноги-то и поставил. Полезный он: сладкий.

И выжили и Зинаида Епифановна, и Анна Федоровна, и мальчик. Всю зиму делились — и все выжили».

Такова правда тех дней.

«Не хлебом единым жив человек» — эта мысль опровергалась в осажденном Ленинграде на каждом шагу, каждый день.

И — подтверждалась. Потому что источники человеческих сил и их резервы никем еще до конца не открыты и не измерены.

«Время — вещь необычайно длинная…» Чтобы определить свое существование в четвертом измерении Вселенной, люди изобрели множество календарей. Первый месяц римского календаря, между прочим, назывался «мартиусом» — в честь бога войны Марса. Затем возникли юлианский и григорианский календари. Индийские календари. Летосчисление от «рождества Христова». Республиканский календарь французской революции.

Историки, географы, астрономы вряд ли назовут блокадный календарь.

А он существовал.

В дневниках Всеволода Вишневского, следом за датой, можно прочесть: «95-й день войны», «96-й день…», «97-й…»

Время действия одного из лучших военных стихотворений Михаила Дудина «Соловьи» определяется так:

Мир груб и прост. Сердца сгорели. В насОстался только пепел, да упрямоОбветренные скулы сведены.

Трехсот пятидесятый день войны.

Блокадный — один из самых коротких календарей человечества. Но он вместил летопись сопротивления ленинградцев. Их быт. И их искусство.

Второй месяц войны. В чердачном помещении Театра оперы и балета имени Кирова балерина Уланова плетет сети и покрывает их кустиками мочалы, окрашенной в зеленый и бурый цвета; создается камуфляж…

К набережной Невы возле площади Декабристов пришвартовалась баржа с песком. Собралось много народу. Мужчины возили песок к подножию «Медного всадника» в тачках, женщины носили вдвоем на небольших носилках. Стоял жаркий летний полдень сорок первого года. Многим казалось, что памятник будет укрыт недолго. Никто не мог знать, что мешки с песком и доски предохранительной обшивки будут сняты с памятника лишь в 14 часов 40 минут 10 апреля 1945 года.

Поодаль от работавших стояла и внимательно наблюдала, как вырастает курган, пожилая женщина. Таскать носилки ей не под силу, но все-таки она здесь не лишняя. Пройдут месяцы, Анна Петровна Остроумова-Лебедева откажется от всех предложений об эвакуации, откажется, как и многие другие ленинградские художники, писатели, актеры. И осенью сорок второго года, запалив коптилку, сделанную из аптечного пузырька, старая художница снова сядет за свой рабочий стол, возьмет в коченеющие руки штихель — орудие гравера — и сделает первую за годы блокады гравюру — «Медный всадник». Работа продлится три дня и принесет Анне Петровне минуты радости. «Гравер — как скрипач, — запишет она в своем дневнике, — его штихель — смычок, вырезанная линия — поющая струна…»

Леса обвили Александровскую колонну. «Укротители коней» Клодта покинули Аничков мост и погрузились в землю Сада отдыха. Конная растреллиевская статуя Петра I перед Инженерным замком сошла с высокого пьедестала на землю; казалось, император снова отправляется в поход. А статуи быков, украшавшие ворота Мясокомбината, выполненные в свое время скульптором Демут-Малиновским, поставлены на полозья и свезены в Некрополь — для временного погребения; оно не состоялось, и быки остались стоять среди знаменитых могил, упрямо нагнув головы и пугая редких посетителей белой защитной зимней окраской.

Первая военная осень. В Летнем саду среди мраморных, еще не укрытых античных богинь занимается строевой подготовкой взвод красноармейцев, взметая новыми кирзовыми сапогами желтые кленовые листья. Командует взводом высокий худощавый военный: Николай Константинович Черкасов. Это — актеры. У замыкающего, самого маленького ростом красноармейца, из-под пилотки выбиваются белокурые волосы: артистка ТЮЗа Людмила Жукова…

Доски и песок скрыли от превратностей войны фигуру Ленина, говорящего с броневика. И все-таки здесь, у подножия памятника, дают клятву верности Родине красноармейцы, уезжающие на фронт с Финляндского вокзала.

Глубокая осень. Группа художников работает по маскировке кораблей, подводных лодок. Работают хорошо: некоторые корабли обнаруживаются лишь на очень близком расстоянии.

В эрмитажном подвале трудится над капитальной книгой, плодом более чем десятилетних исследований, Борис Борисович Пиотровский, заведующий отделом Востока и заместитель начальника противопожарной охраны музея. Книга выйдет в Ереване в 1944 году и будет называться «История и культура Урарту». Еще через два года она будет удостоена Государственной премии СССР.

10 декабря сорок первого года в Эрмитаже происходило торжественное заседание, посвященное 500-летию великого узбекского поэта Алишера Навои. После вступительного слова академика И. А. Орбели и научного доклада А. Н. Болдырева поэт Вс. А. Рождественский читал свои переводы Навои.