Евгений Рейн - Избранное

«Воронцовский дворец все на том же месте…»

Мои хладеющие рукиТебя старались удержать…

Воронцовский дворец все на том же месте —полуподлец строил прочно для полумилорда,и на той же лестнице, преданная без лести,щурится аракчеевская львиная морда.Южный полюс императорского Третьего Римаили иллюстрация к Вальтер Скотту.Мы здесь были вместе, и ты незримоиз неволи памяти выбираешься на свободу.Узколицый профиль с пучком на затылкена фоне флоры,как записка в запечатанной бутылкев море.Неужели никогда, никогда не прочитаюкораблекрушения разгадку?Никогда не загляну с другого краяза подкладку?Так и буду помнить: понедельник,запертый дворец, пустое море —сам себе доносчик и соперник,уличивший сам себя в крамоле.Хоть словечко подскажи, подбрось мнес берегов своей отчизны дальней,все прошло — и россказни и козни,только свет стоит пирамидальный.В пустоте над сушей и над хлябьюполдень с высоты буравит темя;разогреет и узор на платье,точно тень отбрасывая время.

«О, мой демон с лазоревым бантом…»

Печальная доля — так сложно,Так трудно и празднично жить,И стать достояньем доцента,И критиков новых плодить…

О, мой демон с лазоревым бантом,жил ты вольно, но трудно почил.Долго был ты моим консультантоми серьезно меня обучил.

Но профессор Замойский-Демидоврассказал нам подробно о том,что подкрасил ты комплекс эдиповматеринским больным молоком.

Как ты гнал лихача пожилогобелой ночью, над Невкой летя.Как безумного, полуживогоЛюба с Борей любили тебя.

Как рыдал ты в мятеж ошалелый,возведенный, что храм на крови,как носил ты сюртук порыжелыйи снега разгребал на пари.

И пока тебя не закопали,все играл ты заглавную роль, —точно черную розу в бокале,принимал за судьбу алкоголь.

О, любовник из жгучих и лживых,ты со мною, покуда живу,в кабаках, в переулках, в извивах,в электрическом сне наяву.

«Рынок Андреевский, сквер и собор…»

Рынок Андреевский, сквер и собор,А за домамиДымный закат разливает кагорНад островами.

Ярче малины слащавая муть,Мало осталось.Я бы хотел до конца протянуть,Что бы ни сталось.

Жил я когда-то на той стороне,возле Фонтанки.Падал, вставал, повисал на ремнеавтоболтанки.

А спохватился — чужая мигрень,Тушь на подушке.Что я запомнил в последний свой деньВ той комнатушке?

Стол, да бокал, да зеленое брапод занавеской.Вот я и вышел в четыре утраПрямо на Невский.

Вот и прошел с чемоданом кварталДо паровоза.Все озирался и слезы глотал —Бедная проза.

ИЗ СТАРОГО СОННИКА

Я еще приеду в этот тесный город,где от Колизея до Адмиралтейства два всего шага;где зимой и летом над Святой Софией и в Замоскворечьетеплая пурга.Где с пропиской вечной вас встречают чаеми дают горбушку пирога.Там-то на бульваре, около читальни,сяду на скамейку, стану ждать тебя.И закат на город наведет прожекторокна и витрины ослепя.И тогда в песочнице за кустом жасминазапоет дитя.В розовом и винном и вишневом свете,променад свершая, всяк помедлит чуть.И тогда, прислушиваясь к детскому напеву,я пойму, что все уже тут как тут.Только ты, конечно, опоздаешь —это верная примета — на пятнадцать                                    или двадцать пять минут.Вот и отключается лампа дуговая,сходит свет последний на моем лице.Около фонтана ждет тебя другаятемная фигурка в старом пальтеце.Если тебя нету и на этом свете —значит, все напрасно. И напрасно плачетза кустом жасмина мальчик об отце.

«Второпях, второпях…»

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Второпях, второпях —уходила невнятно и грубо, —постояла в дверяхи цедила сквозь сжатые зубыдва-три слова.Я так их пытался понять и не понял…Подошел, потоптался, взял за руку, все-таки обнял:— Ну, прощай…— Ну, прости…— Навсегда?— Знаешь сам, не иначе.— Подожди.— Отпусти.— Будь здорова. Желаю удачи. Подними воротник.— Не твоя эта больше забота.…Этих плеч подкладныхи пальто из того коверкотане видел сто лет и теперь никогда не увижу.— Что ты шепчешь «в столе»? Что в столе?Мне не слышно, поближеподойди. А? Но это пустяк,фанфаронство, бирюльки.— Что поделать? Пусть так!— Я пойду постою в переулке.Посмотрю, как смешаешься с темной осенней толпою.Что ты маешься? Что ты? Не плачь, я не стоюэтих слез. Просто ты — моя жизнь,а не женщина,что иногда называют этим именем…

ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ

В самом дальнем отростке Средиземноморья,в грязном баре среди чужого застолья,за два года до собственного полувеканевозможно изображать полубога,потому что не вышло из тебя человека.Разве ты думал когда-нибудь про сорок восемьи про то, что вот-вот закрывать базарчик?Разве флот, подплывающий к Сиракузам,не поджег архимедов приветливый зайчик?Вот как раз, направляющийся к Батуму,белый лайнер концы отдает вместе со мною.Я попробую обойти фортунуи пристроиться за ее спиною.В этом тихом краю есть свои интересы:свет холодный, что северное сиянье;как известный в белые деньки повеса,здесь приму я тяжелой руки касанье.И блондинка в розовом, ободряя взглядом,проходя мимо столика, приглашает на дом,и вполне соглашается с таким раскладом.

«Мутно марево. Дали нечетки…»

Мутно марево. Дали нечетки,за вагоном глухие снега.Но великое зренье ночевкипокидаю, стою у окна.

Фонари неприкаянных станций,неприступные тени лесовотлетают, как души в пространстве,набегают, как стрелки часов.

И чем дальше, тем большую ясностьоткрывает последняя даль —никогда не проходит опасность,никуда не уходит печаль.

Все, что есть между тьмою и тьмою, —только зрение, только окно,и оно неразлучно с тобою,но тебе под залог вручено.

И уже не вернешь, не расторгнешь,погибая в экспрессе ночном;обрывая под пломбою тормоз,ты останешься перед окном.

Я покинул чужие святынии последние крохи свои,чтобы видеть глазами пустымиобе стороны у колеи.

«Младенчество. Адмиралтейство…»

Младенчество. Адмиралтейство.Мои печали утолив,не расхлебаю дармоедствавсех слов моих у снов твоих.

Вот с обтекаемых ступенейгляжу на дальние мосты, —там движется вагон степенный,назначенный меня спасти.

Возить к раздвоенному дому,сосватать женщине седой,пока позору молодомустоять за утренней слюдой.

Он выследил: нас арестуютза бессердечие и жар,в постыдных позах зарисуют,отпустят, как воздушный шар.

Ударившись о подворотню,он снова выдаст нас, беда!Лови меня за отвороты,тебе в постель, а мне куда?

Согласным берегом куда мне,рассветной этой чистотой,буксир развесил лоскутамизнак бесконечности с тобой.

Как будто плот органных бревен,тая дыхание, поплыл —со всем, что было, вровень, вровень,все подбирая, что любил.

БЕРЕГОВАЯ ПОЛОСА