Евгений Емельянов - Хорошие люди

Евгений Петрович Емельянов

Хорошие люди

Роман

Книги первая и вторая

Книга первая

Смерть Вахтомина

Глава первая

Станислав Вахтомин

«…Поэтому нет ничего удивительного в том, — объясняла Елизавета Ивановна очередной материал, — что зимой погода в Европейской части нашей страны большей частью неустойчива и…».

Станислав Вахтомин смотрел в окно, за которым сентябрьский дождь обильно поливал дома, деревья, цветы и черную землю, и думал о том, что сегодня снова целых пять километров придется добираться до деревни пешкодралом, грязь будет налипать на сапоги, они начнут скользить, дождь промочит с головы до пят и надо будет переодеваться в сухую одежду и сушить мокрую; такое происходит почти ежедневно, этой плаксивой погоде не видно ни конца, ни краю. И придется, — продолжал размышлять Станислав, — снова сидеть дома, потому что в такую слякоть и грязь мяч не погоняешь. А дома отец снова заведет разговор о смысле жизни, и надо слушать его я смотреть ему в глаза; он всегда требует, чтобы дети смотрела ему в глаза.

«…Особенно это заметно на севере нашей области, где, как вы знаете, в январе…»

Разбрызгивая лужи, по улице бежал младший брат Станислава — Юрка. Сначала Станислав, потом Елизавета Ивановна, а затем и весь класс повернули головы к окнам и молча наблюдали за мальчишкой.

— Стасик, у вас что-то случилось, — сказала Елизавета Ивановна, хотя уже всем было ясно, что это именно так.

Станислав медленно поднялся, опершись о парту руками, посмотрел на учительницу, молча спрашивая разрешения выйти из класса, и Елизавета Ивановна быстро сказала:

— Конечно, конечно!

Все знали, что у Станислава тяжело больна мать, поэтому мало кто по-настоящему удивился, когда через две минуты Станислав вернулся и сказал:

— У нас мама умерла.

Потом они, не разбирая дороги, бежали с Юркой в деревню, и Юрка, проглатывая слова, пытался рассказать, как все это произошло:

— Я думал, она спит… в той комнате… Совсем тихо… Дождь шумит… Я… читал книгу… А папа… Вдруг пришел… Потом как закричит: «Шура!» Я испугался…

Грязь чавкала под подошвами, брызгами летела на голенища, на брюки, дождь монотонно делал свое дело, как вчера и позавчера, как вечером и утром, как много дней подряд. Станислав не пробежал и полкилометра по расползающейся дороге, как начал ощущать тяжесть в ногах. Хотелось немного сбавить скорость — куда теперь спешить? — но, покосившись на брата, который продолжал что-то говорить, Станислав не решился замедлить шаг, продолжал бежать, подставляя разгоряченное лицо крупным каплям дождя.

Станислав не испытывал жалости к матери, не видя ее. Он жаждал испытать такую жалость, ему хотелось заплакать, но слез не было. Только голос матери звучал как бы издалека и смешивался с шумом падающего дождя; и не разобрать было: слова слышались Станиславу или только звук стонущего голоса, к которому они привыкли — и отец, и Станислав, и Юрка, и бабушка Варвара, и на который они уже не обращали внимания… Станислав старался вспомнить лицо матери — и не мог сделать этого, он давно уже по-настоящему не видел ее лица, почти два года — с тех самых пор, как мать слегла в постель. Он много раз заходил к ней в комнату, где было сумрачно и резко пахло лекарствами, он разговаривал с матерью, смотрел на нее, но перед ним было не то лицо, которое он знал и любил.

Капли дождя перемешивались с потом, катившим по щекам, каждый метр давался Станиславу с трудом, но неожиданно все изменилось и стало очень легко бежать, — словно не было преодолено половины пути, словно и дождя не было, и этой раскисшей дороги, и этих тяжелых кирзовых сапог, которые к тому же натерли ноги. Станиславу казалось, что теперь он может бежать сколько угодно. Он скосил глаза на брата; тот молчал и только энергично двигал согнутыми в локтях руками.

Несмотря на дождь, возле вахтоминской избы собралась молчаливая толпа. Станислав и Юрка, — грязные, мокрые, разгоряченные, под жалостливыми взглядами соседей пробрались в дом, где обнаружили в горнице еще одну толпу и где их встретил отец — мрачный, маленького роста Клавдий Сергеевич Вахтомин; он глазами-щелочками оглядел сыновей, сказал хриплым голосом:

— Вот так, сыночки. Нету больше мамы. Умерла, — Клавдий Сергеевич повернулся к двери, за которой лежала Александра Вахтомина, и тяжело вздохнул.

Станислав и Юрка стояли возле той же двери, и Станислав вспомнил вдруг свой недавний вопрос, с которым он обратился к Елизавете Ивановне. Этот вопрос он носил в себе давно, много дней, вопрос родился под впечатлением от прочитанного Эдгара По, дождя и мрачной, тяжелой обстановки дома, в котором два года не было места смеху и шуткам. Вопрос родился в Станиславе в одночасье и остался жить в нем. Он прозвучал в классе тогда, когда до перемены оставались считанные минуты и географичка разрешила классу немного пошуметь.

— Елизавета Ивановна, — сказал Станислав Вахтомин, — что будет, когда нас не будет?

Класс засмеялся, но сразу же притих в ожидании ответа учительницы.

— Для нас уже ничего не будет. А почему ты спрашиваешь?

— Так, — Станислав помялся. — Страшно умирать.

Класс снова засмеялся. Улыбнулась и учительница.

— Что с тобой, Вахтомин? Почему ты собрался умирать?

— Я не собрался. Но ведь когда-нибудь придется.

— Ну и что? Выбрось эти мрачные мысли из головы — и все будет хорошо. Садись. — Учительница не смогла или не захотела ответить на его вопрос. Или ничего не поняла? Станислав не мог себе представить, что после его смерти ВСЕ исчезнет. Это было непонятно, неестественно и дико. Как это так — ничего не видеть, не слышать, не ощущать? Подобное не укладывалось в голове, и тем не менее все было именно так и никак иначе. Жутко становилось от таких мыслей.

Станислав сел однажды к столу и написал стихотворение, хоть никогда раньше не грешил стихами. Он написал: «Человек рождается, живет… Дома или вне своей отчизны все равно из жизни он уйдет. Жизни нет. Есть только проблеск жизни».

Станислав Вахтомин стоял перед дверью, за которой умерла мать, бессмысленно смотрел прямо перед собой, по-прежнему не испытывая горя. Вот она, смерть. Рядом. И ничего не изменилось в мире, только люди, которые собрались в доме и на улице, молчаливы и невеселы, да малознакомые женщины, — наверно, из села — громко причитают. Эти причитания жили отдельно и от Станислава, и от беды, которая случилась в их семье.

— Ах, ребята, ах, сыночки, да неужели вам свою мать не жалко, у вас же глаза сухие, как порох, что за равнодушие! — отец схватил сыновей за плечи, больно сжал их. — Это же мать ваша, Станислав, Юрий! — Голос отца хрипел и шипел, но сегодня он не смог испугать ни Юрку, ни Станислава. Они оба знали, что слова отца уже ничего не изменят.

Клавдий Сергеевич подтолкнул сыновей к двери:

— Идите, что ль…

Они вошли и увидели мать. Она лежала на столе, глаза у нее были закрыты, желтое лицо было мало похоже на то лицо, какое они знали. В изголовье горела свеча и в руках матери была свеча, пахло парафином и лекарствами. Матери не стало, а ее лекарствами пахло. Этот запах долго еще не выветрится из комнаты, — мелькнула в голове дикая, нелепая мысль. Станислав почувствовал большую вину перед матерью. Она лежит здесь, ее нет, а он, ее сын, вместо того, чтобы пожалеть ее, думает о самых неподходящих вещах. Он сволочь и негодяй. Он вспомнил вдруг, что часто видел слезы на глазах матери, и это случалось не тогда, когда отец пил, а тогда, когда отец превратился в трезвенника, когда вместе с трезвостью к отцу пришли раздражительность и жестокость.

«Бедная мама!» Он почувствовал, что еще секунда — и он заплачет.

И Станислав не сдержал слез. Он вспомнил наконец лицо матери, каким оно было давным-давно… Отец вывел Станислава в горницу, что-то нашептывая ему на ухо, что-то жалостливое и успокаивающее, но Станислав не мог вслушиваться в слова.

Через несколько дней были похороны. Небольшая траурная процессия, миновав деревню, медленно приблизилась к кладбищу, густо заросшему черемухой, и здесь все было кончено.

На поминках отец был бледный и торжественно-мрачный, пил томатный сок, закусывал и говорил печальным голосом:

— Вы-то все ее мало знали, Александру мою. Что это был за человек, боже ты мой! Овечка, каких теперь нет. И никогда не будет. А как она меня любила! А как я ее любил! Вспомните, каким я был недавно? А? И это она меня спасла. Она, моя Шурочка. Пусть земля ей будет пухом. Много лет пройдет, но я буду всегда твердить: Шура-Шурочка, куда же ты ушла от меня?

Станислав Вахтомин сидел тут же, слушал отца, видел щелочки его глаз, в которых навсегда застыло мрачное выражение — такое выражение, словно отец хотел сказать: «А ну вас всех к черту!», — и ковырял ложкой в тарелке с куриной лапшой. Мать умерла, а люди едят лапшу и пьют водку — это было несправедливо.