Евгений Рейн - Избранное
В НОВУЮ АНГЛИЮ
И.Б.
На первом этаже выходят окна в сад,Который низкоросл и странно волосатОт паутины и нестриженных ветвей.Напротив особняк, в особняке детсад,Привозят в семь утра измученных детей.Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!
Так много лет прошло, что наша связь скорейПсихоанализ, чем почтовый разговор.Привозят в семь утра измученных детей,А в девять двадцать пять я выхожу во двор.Я точен, как радар, я верю в ритуал —Порядок — это жизнь, он времени сродни.По этому всему пространство есть провал,И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!
А я тебя сравню с приветом и письмом,И с трескотней в ночном эфире и звонком,С конвертом, что пригрет за пазухой тайкомИ склеен второпях слезой и языком.Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни яНе сможем доказать вины и правоты,Не сможем отменить обиды и нытья,И все-таки любви, которой я и тыГрозили столько раз за письменным столом.
Мой лучший адресат, напитки и плодыНапоминают нам, что мы еще живем.Семья не только кровь, земля не только шлакИ слово не совсем опустошенный звук!Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!
Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулисНа сцену, где молчит худой троянский мир,И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулистНапишет о тебе, поскольку нем Кумир.
НА МОТИВ ПОЛОНСКОГО
В одной знакомой улицеЯ помню старый дом……И ветер занавескоютревожно колыхал.
За улицею Герцена я жил и не платил,В Москве в холодном августе в трех комнатах один.Что мог хозяин вывинтил, не завершил ремонт,а сам уехал в Индию на медицинский фронт.Цвели обои в комнатах и делались белей,особенно на контурах пропавших мебелей.На кухне света не было, там газ светил ночной,я более нелепого не видел ничего.Ты приезжала к полночи со студии «Мосфильм»,я слышал, как беспомощно «Москвич» твой тормозил.
Как жил я в этих комнатах, так не живу сейчас.Там был букет, обмокнутый в большой цветастый таз.Ты целовала сердце мне, любила как могла.За улицею Герцена уж обмерла Москва.В оконных отражениях и в прорубях воротмелькала жизнь, что грезилась на десять лет вперед.За плотной занавескою, прикрывшей свет и тень,уж притаился будничный непоправимый день,когда на этой улице под майский ветерокмы разошлись, разъехались на запад и восток.И на углу, где к Герцену выходит Огарев,свою обиду вечную я высказать готов —на то, что годы канули; пора бы знать нам честь,а встретимся ли заново — Бог весть, Бог весть, Бог весть!
«Мокрой зимы всепогодные сводки…»
Мокрой зимы всепогодные сводкинам объяснить на прощанье готовыневероятность мечты-первогодки,важную бедность последней обновы.
В старой усадьбе бессмертные липынас пропускают едва на задворки,но присмиревшие, как инвалиды,шепчут вдогонку свои поговорки.
Вот и стоим мы над белым обрывоммутном отливе последнего света.Было безжалостным и справедливымвсе, что вместилось в свидание это.
Все, что погибло и перегорело,и отравило последние стопки.Вот и стоим на границе раздела,как на конечной стоят остановке.
Вот почему этот мокрый снежочексклеил нам губы и щеки засыпал,он, как упрямый студентик-заочник,выучил правду в часы недосыпа.
Правду неправды, удачу неволи —то, что отныне вдвоем приголубим.Не оставляй меня мертвого в поле,даже, когда мы друг друга разлюбим.
СТИХИ О ФОРТУНЕ
Под крупные проценты бери, пока даютПоблажки и презенты — а там, гляди, убьют.Когда совсем не спится, гуляю по ночамЗа улицей Мясницкой, где банк и Главпочтамт.Когда-то жил напротив я со своей семьей,Но, что-то там напортив, я не пришел домой.И жизнь пошла по новой, и я остался цел,То лаской, то обновой замазывая щель.Что отняла — вернула, чтоб не был я сердит.Как будто бы фортуна открыла мне кредит.Среди зимы и лета мой ангел не зевал,Паденье самолета нарочно вызывал,Устраивал попутно крушение такси,Чтоб не было обидно до гробовой доски.Чтоб я ценил удачи чужое ремесло,Мне так или иначе везло, везло, везло.На темные припадки, на бедную хвалу,На скользкие лопатки, прижатые к стеклу.От улицы Мясницкой до Сретенских воротСреди толпы мне снится шестидесятый год.И молодость и смелость у времени в глуши,И эта малость — милость единственной души.
ПЕРВОЕ ИЮНЯ
Что сегодня? Первое июня —первое июня навсегда!В доме спят, и светом полнолуньячерная заполнена вода.
Поезда перебегают к югу,промывает небеса Гольфстрим…Протяни во сне, товарищ, руку,этой ночью мы поговорим.
Зеленью, куриной слепотоюзарастает поле под окном.Первое июня молодоеничего не знает ни о ком.
Две собаки дремлют на веранде,птица притаилась под стрехой.Что же вы, товарищ? Перестаньтеплакать на рассвете. Бог с тобой!
И пока мы не проснемся оба,дорогой товарищ, лучший друг,колыбель качается у гроба,целину распахивает плуг.
Корни неба и земли едины —скоро в этом убедятся все…Истребители и серафимытарахтят на взлетной полосе.
УЗЕЛ
Е.С.
Мы жили радом. Два огромных дома,по тысяче квартир, наверно, каждый,не менее. И оба знаменитыв столице этой брошенной и нынесчитающейся центром областным.Нас разделял унылый переулок,как и дома, изрядно знаменитыйодной из самых популярных бань.А для меня еще старинной школой,построенной купечеством столичным,как говорили, лучше всех в России…За девять лет я кончил десять классов(поди, не всякий эдак отличился!),но, впрочем, не об этом речь совсем.Мы жили рядом. Я звонил в любоеиз четырех времен, объявших сутки,и, кажется, на сто моих звонковона не подошла четыре раза,ну, пять, ну, шесть, но все-таки не больше.Я назначал свиданье в переулке,давал ей четверть часика на то, чтоу женщин называется порядком,и выходил. Она уже ждала.Она всегда уже была на месте.И это почему-то восхищалои восхищает до сих пор меня.Она приехала в мой город из Сибири.В ней, очевидно, проступало счастьеот жизни у Невы и Эрмитажа,дворцов Растрелли, чуда Фальконетаи кучи просвещенья и красот.Я выходил из подворотни иглядел на полноватую фигурку(чуть-чуть, ведь в этом что-то есть —при должном росте, правильной осанке,два лишних килограмма — не беда!)Мы посещали садики, киношки,пустующие выставки и простомне милые пустынные места —как, например, Смоленку, Пряжку, островАптекарский и тот кусочек взморья,что неизвестен, издавна запущен,завален ржавыми, сухими катерамии досками соседних лесопилок,и всяким хламом, — знаете его?За стадионом он напротив стрелки.Мы что-то ели, если были деньги,то покупали красное вино(она другого и не признавала),и возвращались на речном трамвае.Мы поднимались на второй этажв мою запущенную комнатушкуи пили чай, который я умелзаваривать по старому рецепту.И я всегда, всегда, всегда, всегдаодну и ту же доставал пластинку,и радиола долгими часами ее играла.Горела лампа в пестром абажурегустым и сладким светом. Вечерело.Она вытягивала ноги и просиламой старый свитер — было зябковато,когда мы выпускали дым в окно.И было так спокойно. Никогдамне больше не бывало так спокойно.Шипел адаптер, разлетался дым,часы постукивали на буфете.Я твердо знал, пока она со мной,покой и ясность, медленная сила,как плотная свинцовая защита,вокруг меня. Сибирская Диана,чуть утомленная прогулкой и охотой,при тусклом свете затаенной лампыона была охраной мне, онаодна за нас двоих хранилапокой, в котором бодрствует душа.Когда я открывал глаза, то виделореховые волосы ее,лежавшие и медленно и тяжко.(Хотел бы описать точнее, ноне получается.) Тяжелая прическа,напоминавшая античный шлем,тем более, что были там и прядисветлее прочих, словно из латуни.Овальное курносое лицо,две родинки на твердом подбородке,и, Боже мой, зеленые глаза.Совсем зеленые, как старое стекло,того оттенка зелени, который,по-моему, синей всего на свете.Тогда мы заводили, не спешаполубеседу, полуразвлеченье:«Послушай, если сможешь, —она вдруг говорила, —поедем в воскресеньехоть в Гатчину или куда захочешь.Я в Гатчине была назад полгода.Какой там парк запущенный, дворцовый!Я там нашла еловую аллею,и если ты со мной поедешь,до смерти не забуду этих елок».И слово «смерть» она произносиласерьезно и при этом улыбаласьмне уголками губ и поправляла прядь.И я не знал еще, что всякий день и час,не связанный в томительный и тесный,неразделимый узел соучастья,есть попусту потерянное время.А впрочем — тут правил нет!Ведь я любил ее. И я об этомузнал потом…
В ПАРКЕ
