Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
кто этот легкий, все время вприпрыжку
прыскающий воробьишко?
я такого не знаю
движется как бы танцуя – с чего бы? –
все мы на улицах атомы злобы
а его природа – иная
перевелась – так я думал – порода
людей полуденного полета
средь оседлого быта
но вот он выпархивает из трамвая
полная солнцем душа кочевая
только распахнута шея раскрыта
и сразу же мне просторней, светлее
на дне городской траншеи
послушай, не появись он
мы никогда не узнали б что все мы
съедены стали горлом системы
лаем, тявканьем, ливнем
слышишь его человеческий возглас:
жалуешься? промозгло?
да не в этом же дело!
разве погода и власть не подобны бумаге
разрываясь при каждом танцующем шаге
перед радостью без предела?
Начаток свободы
пленной свободы первый начаток
росплеск ее виноградный
на гребне шестидесятых
на играющей грани
винного камня времен
что это было? оптический выверт
для удвоенья жилого объема –
зеркало в комнате с полуживыми
жильцами уже бездыханного дома –
нынче, отсюда, не разберем
что это было… ошибка сознанья?
или тогда-то и началось
тайное медленное прозябанье
в почве до времени зреющих лоз?
были игры
как бы ни были игры суровы
это игры всего лишь
ударяешь ли слово о слово
или словом по слову проводишь –
получается некий рисунок
на полях рукописных
состязанье ударных и струнных
двухпартийная музыка ныне и присно
и во веки веков не имевшая точек
общих с морем житейским
проиграешь посмотришь: горячий источник
бьет из почвы сплошным чернышевским
были игры вслепую, с духовною жаждой
победителей нет – их не судят
лишь по кипени серной кораблик бумажный
и швыряет и крутит
милицейский мех
с голубинкою милицейский мех
небеса умиленные под мостом
по ветрянке-весне помянуть бы всех
убиенных тогда и воскресших потом
ах, не хватит ни памяти ни любви
детская птичка, да что я мог!
молоко пузырится и вскипает в крови
ударяет в голову и сбивает с ног
так душа расхристана, так раскрыта всему
в пьяной радости ей никто не враг
даже страшно и страшно нам – почему?
только флаг и ветер – ветер и флаг
Февраль
Кинцвиси
в горных монастырях
Бог нелюдимый пастух
олеография в алтаре
вместо иконы
тихо!
молитва звучащая вслух
здесь неуместна
свечку поставили – тотчас потух
желтый огонь бестелесный
вера сама
не нуждаясь ни в ком
из приходящих
длится неявно и как бы тайком
каменный ящик
некогда праздничный, полный даров
стал наконец-то
гулко-пустым средоточьем миров
центром единственным сердца
верно и строили
с верой такой
что невероятен
дух разрушенья – небесный пробой
над абсидою где стоит Богоматерь
Зедазени
дыханье взрывчато. Разреженность и легкость
и радость, покрывающая страх
на склон горы в оливковых дымках
уступами нисходит Логос.
ловили слово. строили в горах
Монастыри, ловушки смысла
на высоте орлиной – только взмах! –
душа оборвалась. летит – над пропастью повисла
где высота господствует над страхом –
там и Господь. рука Его лежит
как на ладони со счастливым знаком
равнина дымчатая, камень-лазурит.
я прахом был я снова стану прахом
в развалинах одной из многих деспотий
но есть вершины явные монахам
спасительная даль способная расти
и всякого дыхания превыше
по смерти продолжающийся труд
когда взойдешь – и обомлеешь: тут
Он сам живет. Он действует. Он дышит.
Траурная музыка
Поэма в 7 частях в стиле траурной музыки
1
не обсуждается смерть. умер дядя. никто и не спросит: зачем? говорили.
молчали. руки заняты делом каким-никаким, голова независима как бы свободна: хочешь сети чини, хлопочи у лодочного мотора, можно свечу поменять, можно циклить шкурить и красить – одним словом, дрючить. и всё остальное что можно.
можно, их много, ох много. целые тыщи. столько что никого не узнаешь в лицо. люди, нелюди, звери и кто-то еще. кое-кто. кое-кто на закате дня черт его знает какого у ворот Зоопарка перед закрытьем. вздохнуть не успеешь – закроют, и громкая трубная музыка сдохнет, и кружек пивных запотелый звяк – тоже.
и дерево-человек, и дерево-зверь, и дерево-бог – всяко дерево голым костистым фонтаном воздвиглось над пивным ларьком.
всяко дерево в почву уходит обратно, шипя змеем платаемым,
ибо и мудрость мудрых мира сего попираю стопою, и во языцех рассеянных Ангел проходит Господен невидим, незряч.
было прорва народу – осталось пусто и тесно. пуще драного невода
в лапах чугунных чухонца, ловца человеков. они изнутри запирают ворота под рев изюбря осеннего – не по сезону, пташка, ревет,
самку взыскуя! Запирают ворота по случаю траура. умер еще один дядя. был бессмертен, а все-таки умер.
звери в клетках по-своему плачут, каждая тварь по-особому, особенно обезьяны. но вот усыпленные собственным ором уснули звери дневные в сараях своих сараюшках, уснули в слезах. грянул хор шатунов полночных, поднялся, окаянный, под небо.
а те – люди, нелюди, кто-то еще, и скорлупы, и луковая шелуха –
те говорили, молчали, курили, в клешнях разминая бумажную вату, крошево мужеской дури ссыпали в ладонь из карманов, сети рваные штопали, медные полосы гнули, брюха лодок смолили – готовились. редко смеялись, но зло.
скоро тронутся. экие викинги, дети гомеровы перед походом армейским на рай, на сицилью, на капри, где фазаньи стада
на свободе
