Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
висит касаясь губ
на средокрестьи сваренном
из водосточных труб
Другими глазами
Минул год. Как минута молчанья прошел.
Подбивает бабки по радио какая-то сука оттуда.
Слышно плохо. Бумага под карандашом
сухо скрипит и кашляет. На бюллетене. Простуда.
Простота отношений дыма дневного с душой
первобытная – только вдохнешь, и хватит
за горло. Некто слишком большой
в необъятном байковом сумасшедшем халате,
за спиною вопрос – и дышит, и дышит мне в спину.
– Что, – говорю, – не спится? А кому говорю – не знаю.
Сырые волны эфира пахнут служебной псиной,
лает собачья туча над песками Синая.
Слава богу, хоть Бог не уловлен, и даже церковь,
белая, как решето, от остатков муки
непросеянной, что-то бубнит не то. Наклоняется сверху
больной и лающий голос. Лицо появляется в люке
ноябрьского неба. Слышу: года как не было, а у нас наверху, не прошло
и минуты, и воздух настолько разрежен,
что не разрешено вздохнуть ни взглянуть на число:
числа всегда почему-то одни и те же –
третье, седьмое, десятое, и в периоде вечная тройка
с петлей посредине, с двумя парусами тугими.
В завтра всплывая, вижу: занесенная снегом стройка.
Все другое. Да и глаза мои стали другими.
«воды родниковой прозрачная горсть…»
воды родниковой прозрачная горсть
над постелью прибита карта раннего утра
и сверкает шляпкой серебряный гвоздь
как четверичная драхма которая смутно
помнит черты богини, в кружке водяном
отраженные… отчего-то все реже
вспоминается греции явственно-режущий Дом
раннего детства храм, корабельная радость прибрежий
с памятью, не отягченной ничем,
спать-то сладко – а тут проснешься будто впервые:
радость какая! ни прошлого, ни философских систем
разве что стены парят голубые
и ничего не понять и приходится вновь
оживлять пространство убитое за ночь
изобретать ремесла, топтать виноград, молодое вино
в удивленьи пригубить – оно действительно пьяно!
а потом до вечера как похмельный сократ
видеть вещей теченье в сомнительном свете –
пока не заснешь и ясности не возвратят,
сомкнувшись, тяжкие веки
«все чаще лицо застывает как маска…»
все чаще лицо застывает как маска
а ты и не замечаешь
кажется что одушевлен даже весел
а кожа мертвеет
«вот уже мы!» как бывало воскликнуть
не повернется язык
«я» говоришь осторожно стараешься не оступиться
но и я ненадолго
бранчливый зародыш который в тебе вызревает
он уродливей кукушонка
старик забывающий как забывают очки
имена и местоименья
сила памяти – силы ушли на усилье
что-то вспомнить такое
чему не найти соответствий
в памяти прежней земной
«горечь сухая миндальная горечь…»
горечь сухая миндальная горечь
можно и вдаль посмотреть, как бывало –
слаще не станет, как речью не стало
мыканье встреч, шебуршание сборищ
можно и глубже, со дна говорилен,
вытащить как бы античную штуку:
что-то ведь было! и, судя по звуку,
было не пусто – не просто коптили
небо. Хотя бы дурной, но образчик
нерасчленимого гула эпохи…
что-то (хотя бы обрывки и крохи)
существовало и в самых пропащих
из человеческих состояний
можно – уже ни на что не надеясь –
вверх обратиться (куда же мы делись?) –
в небо с оплавленными краями:
кто это нынче становится нами?
1984
«сезонный репетитор – я живу…»
сезонный репетитор – я живу
в утробе шепота казавшегося громом
средь Гоголя с его спаленным томом
и сизо-палевых плывущих на москву
огромных облаков Наполеона
покуда в телевизоре цветном
лиловый кремль дрожит как дальний гром
и брызжет позолота на погоны
когда подумаю о тех учениках
кого учу народностям и тройкам
ища крупицы искренности в горьком
и чувствуя: тупик. не сдвинуться никак
и вот когда подумаю о них
то вижу их одетыми в шинели
среди развалин, у костра из книг
похожего на кремль – но греет еле-еле
нас движет не история
давно уже нас не история движет
неприступные генералы
там, за спиною, считают и пишут
не оттого ли так воздуху мало
что весь он раскатан и переработан
на писчебумажные стопы –
и наше движение вместе с народом
это ли не поэтика прорвы
с мощной и ясной своей красотою?
цепи гекзаметра натиск проворный
снятое чувство шестое
23 февраля. Союз Марса и Аполлона
слишком холодно в месяце Феба
високосный февраль-костолом
высоко забирает под небо
но армейские тосты цветут за столом
и в искусственном резком сияньи
(о музеи фигур восковых!)
наши кадровые марсиане
мертвецов поминают своих
зажигается славы латунной
диск – начищенный мелом кругляш –
озаряя искусственный, лунный
обезлюженно-острый пейзаж
блеск не греет мундир не защита
но империя тем и крепка
что за общим застольем смерзлись квириты
в нераздельный кристалл ледяного полка
военизированный состав
военизирован самый состав
жизни твоей повседневной
словно к источнику силы припав
к центру энергии нервной
чувствуешь – не оторваться живьем
от убийственной сцепки
тела реального – с роевым
собственной хрупкости – с мертвенно крепким
строем
кто этот легкий?
