Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
– Кушайте, – кланяются, – на здоровье.
Название тоже съедобно… А меня воротит;
Около столика – зеркальце. Не узнаю себя.
Сидит китаец, голова – как редька,
бородка реденькая, взгляд мутный.
Не иначе, с рисовой водки начал
первый день весенний,
новой жизни первое утро.
7. Начальство увещевает
Улица Харью, 1.
Хотя по-русски пишу,
но в некотором роде
поэт не хуже других.
Поднимаюсь к начальству.
– Арно! – улыбается мне секретарша.
Новый халат надел и широкий пояс.
Не пояс – целая панорама
горной страны: водопады, лесистые склоны,
рыбак в лодке, лиса у заброшенной фанзы.
Из-под левой подмышки выезжает войско.
Справа за спину убегает
горстка разбойников. Утро. Горы в тумане.
– Арно, вы опоздали. Начальник
раз двенадцать выскакивал из кабинета:
«Царта не появлялось? Назначил
ему на десять явиться, как всегда,
к вечеру. Неуважение к старшим! Хватит!!
Не буду ждать!»
– И не дождался?
– Что вы, конечно ждет.
Дверь, обитую кожей,
приоткрываю. Из полутьмы навстречу
грохочут боевые колесницы.
Ржавье коней низкорослых.
Топот единорога.
– Да имей вы паспорт со столичной пропиской –
за этакое неуваженье к начальству,
хорошо еще, если всыплю палок
десяток-другой по пяткам.
А то – камчу на шею, и рабочим на стройку.
Знаете, что нравы у нас помягче.
Все-таки живем поближе к Европе.
Знаете – и в ус не дуете, спите,
когда другие спешат на службу –
я например. И солидней, и старше,
а встаю с рассветом, иду в контору.
Боюсь выйти из кабинета,
пока не стемнеет…
Кстати, ваша последняя книга
вызвала наверху неудовольствие.
Из Восточной столицы пишут:
«Арно Царту указать на ошибки.
Подражает португальцам и голландцам.
Древними образцами пренебрегает.
Держится чересчур свободно.
Вызвать. Поговорить. Рассеять
вредные заблужденья.
И пускай о лисах больше не пишет.
Не до чудес нынче. В городах голод.
Народ худеет. Становится неустойчив.
Наслушаются небылиц о нездешней жизни,
россказней о превращеньях –
захочется неизвестно чего.
Если желудок пуст –
наполняется ум желаньями.
Арно Царту предписывается особо
размышлять о природе желаний.
Хорошо, если в горах поселится,
форель половит, пустоту созерцая
мира, доступного чувствам».
– Простимся, Арно! Встретимся ль снова?
(Чуть не плачет, лицо рукавом отирает.)
Вы человек талантливый. Опустеет
казенный дом на улице Харью
без вашего пояса – дивной широты и красок.
Май 1982
«устал засыпать с одним и тем же вопросом…»
устал засыпать с одним и тем же вопросом
и просыпаться под ним, от него просыпаться и в нем
ватное «где?» – что же где? – я не знаю
если бы знал – непременно уехал туда
если бы чувствовал – тихо и счастливо помер
с легким сердцем с легкими полными солнца
как символисты любили
«бедный! историософствуешь! не задалась…»
бедный! историософствуешь! не задалась
легкая жизнь – и в тоске по великой
розу из рук выпускаешь
с ее духотою смирясь
фармацевтический дух над гвоздикой
социально-лекарственный стебель
к темной груди прижимаешь
отпои меня Боже от мягко-зеленого яда
от изветвлений и листьев его терапии
в лечебник общественной жизни
смотришь большими очами публичного сада –
оторопело расширенное, в атропине
изображенье мутнеет надеется плачет
Он у Которого не было жизни
учит бессмертью и от умирания лечит
мне ведь послушай хотелось как чище
как бы над клумбой охранной
над милицейской овчаркой
духом розария плыть
лодкой бездонной без отраженья и днища
в постромантическом зареве полночью жаркой
не получилось! и ты получается прав:
не выходит и к лучшему раз не пошло
как туман разойтись в исцеляющих травах
«когда опивки благородных вин…»
когда опивки благородных вин
добро недопитое в кельях и в парадных
на эллинских пирах и на латинских
в подвалах рейнских на террасах римских
в садах камней на водах и горах
сольют в одну зеленую посуду
закупорят поставят в магазин
когда мы всею очередью станем
и располземся по углам
когда появится аршинник косоротый
достанет из-за пазухи стакан –
тогда придет последний час Природы
и Первоокеан покроет нас
Май 1982
«Первосвидетельствует гром…»
Первосвидетельствует гром
во вспышке я узнал разлуку –
вооруженную пером
обезоруженную руку
теперь не поднести к листу
без риска ухнуть с головою
в бушующую пустоту
в безумье в небо грозовое
I. вот и кончается улица там
вот и кончается улица там
где утро
где непропорционально большое
банальное солнце
вытолкнуто на свет
без толку, ни для кого
нас ведь не видно
у последнего дома
на пустых перекрестках
за хлебным фургоном
II. в разрушенном карфагене
в разрушенном карфагене
юности нашей – нашей? –
вечное раннее утро
одна уцелела
улица розово-грязная птицы
милицейский рафик с мигалкой
скорая помощь. откуда
из кабины шофера
вылетает виллис канновер
труба эллингтона
«съеживается гвоздика…»
съеживается гвоздика
на моем столе в бутыли
что же надо вспомнить, подожди-ка
что-то мы с тобой совсем забыли
