Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
вижу березы у церкви, детской коляски
поскрипыванье слышу –
солнце в листве и трамвай за оградой
общий фон созерцанья
вижу березы у церкви и как бы не вижу
ничего достойного зренья –
вещи царапнув поверхность и не оставя следа
исчезают куда-то
мир над землею и даже березы у церкви
оцепенели – вчера приемник
через треск продираясь, шепча об аресте друзей
выключенным казался
«недостаток фосфора в костях…»
недостаток фосфора в костях
разлитýю в теле жажду света
разве утоляет пасмурное утро
даже если крыши влажные блестят
на зубах скрипят на деснах прилипают
островки яичной скорлупы
лопнул белый свет – и света не хватает
даже в желтизне полуденного сада
где полжизни – я надеюсь, половина –
выкачана в черную трубу
где ренгеново слепящая картина:
древо жизни бьющее из гроба
световой фонтан ветвей
что там жизни – вечности светлей
Октябрь
«на дне истории перед лицом войны…»
на дне истории перед лицом войны
стоит повсюду гул народной тишины
зуденье света звяканье портвейна
грохочут ящики и выскользнув из рук
звенит монетка в блюдце перед кассой
на дне истории над слипшеюся массой
цветовживотныхлицкаких-то-штук
«словно бы и у меня…»
словно бы и у меня
было холмистое детство купанье коней
в реке фосфорической
был подлунный шорох белых камней
было подпочвенное электричество
стрекотал травяной телеграф
не принося никаких новостей
с той стороны душевного опыта
откуда сейчас пишу
эта жизнь прошла по ребру страницы
отдавала жаром горелой травы
стала вымыслом чтением чтицей
паводок
слова теряются как бывшие крестьяне
ленивые рабы лукавого раба –
четверостишия, словесные гробы
от кладбища размытого дождями
несет поток по залитым полям
бок о бок с телеграфными столбами
дверьми, обломками оконных рам
валит поток по иртышу проселка
по каспию капустных гряд
здесь больше ничего не говорят
молчание огромное как волга
влечет остатки деятельных лет
в еще невидимую будущую прорву
не говорят но смотрят сверху вниз
откуда смотрят? вон он – вертолет
с мотающейся лествицей повис
над еле уцелевшей колокольней
спасенье с неба из тяжелых туч
спускается, да некого спасать
ревет и воет винт, пилот полуоглох –
пошел отсюдова куда-нибудь летать!
не дай надеяться не повисай не мучь –
лишь безнадежных посещает Бог
1982
Dubia. Из стихов Арно Царта (Таллин)
1. Сквозь стеклянное яблоко
Сухой тростник дождя.
Надломленный косой тростник.
Вечерний дождь, и отблески брусчатки,
И запах моря.
На Ратушную площадь
окно мое выходит.
Я смотрю
на танец белых капель
по животу змеи – на подоконник.
Я вижу яблоко шафранное, литое,
усеянное каплями тугими,
и каждое – как яблоко,
отлито в Кёльне.
Мастер Герхард Фукс.
И шум и запах моря.
И влажная бумага, и перо.
Летит перо само собою – чертит
готические башни, треугольный
старинный город, окруженный рвом.
Ворота крепостные. У ворот
Коня седлает муравьиный рыцарь.
Горбун присел на корточки и смотрит
коню под брюхо.
Пахнет свежей рыбой.
Служанка возвращается с базара,
оглядываясь и крестясь, как будто
за нею гонятся разбойники лесные –
корзину отберут, повалят наземь,
цветок, под юбкой пышущий, сорвут.
И прочий вздор.
Безлюдная бамбуковая площадь.
Она в дожде младенчески-зеленом,
у ног отшельника –
у ног моих лежит.
Два пьяных парня, выйдя из кафе,
спина к спине стоят посередине
безлюдной площади – ширинки расстегнули
две изумрудных изогнулись ветви,
плывут по лужам пузыри.
Гляжу на них и вспоминаю иву –
купальницу и плакальщицу – пруд,
где умершая поэтесса,
одежды сбросив, медлила войти
в хрустальное свое подобье.
Ах! зябко замирала. Собирался
над нею дождь, и покатились капли
по мраморным плечам, по животу,
по яблоку литому, что прижато
к бедру – и горячее льда.
Осенним вечером. Синдзянский колокольчик
темно-зеленой бронзы. Хрупкий звон.
Открыл. За дверью кланялся китаец:
«Плосила пеледать». Исчез. А я держу
шкатулку с желтым яблоком на дне.
2. Морская дева (эстонская легенда)
Яо и Шунь
собирали прибрежные камни,
строили эти отвесные скалы,
втыкали мох
в молниевидные щели
между камнями.
Наш замок
разрушен первой бомбежкой.
Русские? немцы? никто не помнит.
А кто и помнит – молчат.
Наш родовой замок –
руины, один фундамент,
беседка в китайском стиле.
Черное облако
выплывает из-за сосны.
Луна затмилась.
Меерпиче, дева морская,
все лето, каждую полночь
меня вызывала на берег,
тонко свистя,
дуя в игольное ушко.
Шептала на ухо что-то.
Разве тиной
губы утопленниц пахнут?
Земляничное поле ее поцелуев
на сыром песке задыхалось.
Тебе не жить бы – шептала – милый.
Все, меня любившие, – нынче
они в садах подводных рабами
Яо и Шуню служат:
моют ведра, в тачках железных
возят живую землю,
садовые ножницы точат.
Ты не такой,
