Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология
Я продолжал еще две остановки, пока не бросил эту затею.
Всегда заканчивается одинаково: ты стоишь одиноко
На бордюре, посасывая сигарету,
Раненый в сердце и немного несчастный.
Моя фантастическая авторучка
Я предпочитаю писать какой-нибудь старой ручкой,
найденной на улице,
Или акционной, с радостью принятой в дар от электриков,
Газовой компании или банка.
Не столько из-за того, что они дешево мне достались,
Сколько потому, что такое заимствование
Наполняет мое письмо индустриальным духом:
Запахом пота квалифицированных рабочих,
административных офисов
И тайной во всех ее смыслах.
Однажды я написал сложную поэму чернильной ручкой —
Чистая поэзия о чистом ничто,
Но теперь мне нравится дерьмо на бумаге, пот и сопли.
Поэзия не для зануд!
Поэма должна быть такой же честной, как индекс Доу Джонса —
Смесью реальности и абсолютного блефа.
Для чего мы растем такими чувствительными? Не для многого.
Поэтому я слежу одним глазом за рынком акций
И ценных бумаг. Фондовая биржа —
Это часть реальности – как и поэзия.
И поэтому я так радуюсь этой шариковой ручке
Из банка, которую я нашел одной темной ночкой
Перед закрытыми дверями магазина. Она чуть пованивает
Собачьей мочой, но пишет она фантастически.
Визит моего отца
Меня посетил умерший отец.
Он снова садится в свое кресло, которое осталось у меня.
«Ну что, Нильс!» – говорит он.
Он загорелый и сильный, волосы блестят,
Словно покрытые черным лаком.
Когда-то он передвигал могильные камни
При помощи стальной проволоки и колесной тележки, я помогал ему.
Теперь он отодвинул свой собственный.
Сам. «Как дела-то?» – говорит он.
Я рассказываю ему все помаленьку,
Мои планы, неосуществившиеся мечты.
На доске для квитанций собралось семнадцать счетов.
«Да выбрось ты их», —
Говорит он, – «снова придут!»
Смеется.
«Многие годы я был строг к себе», —
Говорит он, – «Я просыпался с мыслью,
Как бы стать лучше.
Вот что важно!»
Я предлагаю ему сигарету,
Но он сейчас бросил курить.
Снаружи солнце зажигает костры на крышах и каминных трубах,
Мусорщики грохочут и орут друг на друга
На улице. Мой отец поднимается,
Подходит к окну и смотрит на них.
«Заняты работой», – говорит он. – «Это хорошо.
Делай что-нибудь».
Проблемы с сердцем
Мы говорили о проблемах с сердцем
И внезапной смерти;
Шутили насчет
Картофельных чипсов, вина и сигарет.
Мы ели и пили. Затронули тему слегка,
Поскольку никто и не думал о том,
Что однажды каждый из нас окажется лежащим
В одиночестве на тротуаре или каком-то полу
С видом на шагающие ноги или ножки стула,
Пока кто-то порывисто будет обрывать
Пуговицы с нашей одежды
И звать на помощь.
Нет стыда в том,
Что умираешь на полу,
Поскольку и вовсе не было
Такого намерения.
Охота на ящериц в темноте
Во время этих убийств мы шли
Незамеченными вдоль озера.
Ты говорил о Бетховене,
Я разглядывал, как грач
Клюет собачье дерьмо.
Каждый из нас замкнут на себе,
Окружен оболочкой безразличия,
Которая защищает наши предубеждения.
Холисты верят, что бабочка в Гималаях
Одним взмахом крыльев может повлиять на климат
В Антарктике. Быть может, это правда.
Но когда въезжают танки,
А куски плоти и кровь каплями падают с деревьев —
Это неуютно.
Поиски истины – как охота на ящериц
В темноте. Виноград из Южной Африки,
Рис из Пакистана, финики, выращенные в Иране.
Мы поддерживаем идею открытых границ
Для фруктов и овощей,
Но при этом крутим носом,
Когда дело касается черных.
Мертвецы похоронены глубоко в недрах газет,
Поэтому мы, незатронутые, можем сидеть на скамейке,
На окраине рая,
И рассуждать о бабочках.
Анестезиологи обсуждают астрономию
Анестезиологи обсуждают астрономию,
Поднимаясь в лифте,
Пока пациенты подъезжают на такси,
В сопровождении семьи или без.
Вселенная
Состоит из ста миллиардов галактик.
Если и есть разумные цивилизации
Хотя бы на миллионной доле этих планет,
Мы от них далеко.
Снаружи: холодный дождь,
Декабрь.
У больного,
Сидящего в приемной
Среди потрепанных журналов,
Жизнь которого подвешена на волоске,
Осталась одна единственная молитва.
Кафе «Пушкин»
Мы живем сейчас, как в русском романе в стихах,
Написанном Александром Пушкиным.
Мы меняем дорожные знаки,
Но мы нуждаемся,
Спим в одной постели под ворохом одежды,
Когда трещат морозы.
Москва сейчас —
Снова Москва.
И мы прорываемся. Все ложь,
Так же как и в реальности.
Ты мечтаешь украсть автомат
У спящего солдата,
Но солдаты не спят
С тобой всю ночь.
И ты танцуешь всю ночь в кафе «Пушкин»,
Пока я стою в гардеробе
И курю русскую сигарету.
Что остается?
Сейчас тебя зовут Наталья,
И я говорю как настоящий безумец,
Безумец, безумец.
А Пушкин действительно был убит
Ее любовью.
Перевод с датского Е. Мордовиной
Из польской поэзии
Кшиштоф Шатравский
Продавец имен
я пишу на песке имена
я иду походкой слепого
но вижу ясно и далеко
вот площадь пылает на солнце
городская стена гордо возносит заставу
и пусть так будет всегда
пусть бешено цветут сады
заселяются улицы, а голубые
