Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология
теплый май, полотенце, ночные купания и
соловьиную песенку, молнии злую полоску,
твой рюкзак-потеряшку, а с ним и плацкарта огни.
Так потянешь за дым, а найдёшь порыжелое взгорье,
журавлиные крики да листьев цветной фитилёк.
За янтарным осколком – забытое утро над морем.
За крыло мотылька не тяни, он всегда мотылёк.
Перевод с белорусского Е. Джен Барановой
Город, который никогда не спит
(так и не адаптировался к местному времени)
Этот город никогда не засыпает,
и не снится – и секреты тут ясны:
он магнолий лепестками засыпает
тех зевак, что слишком долго смотрят сны.
Этот город раскрывает каждый почерк,
Этот город растворяет каждый кич.
Прикурив на Кони-Айлэнд, даст по почкам
и разбудит под столом на Брайтон-Бич.
Тут кошерное готовят из баранины.
В бой морской опять выигрывают стриты:
25-я и Мэдисон – вы ранены,
А 30-я и Лексингтон – убиты.
Километр тут растянется до мили —
Да и жизнь на треть длинней, если поверить.
Здесь на улицах за вечер насмолили
Так прикольно, что не хочется проветрить…
Рок-звезда здесь выступает в переходе,
бросишь денежку подземному шаману.
Видишь остров – улыбаешься Свободе,
и она тебя поманит из тумана.
Все пройдет, но сердце точно здесь посеял.
И выходит твоя муза на Бродвей,
И бредешь за нею за полночь на север,
с каждым шагом забирая все левей.
Чтоб гудела память музыкой сплошною,
Если в чем преувеличу (повинюсь) —
То, как скрещенные пальцы за спиною,
эти улицы скрещу я с авеню.
Перевод с белорусского И. Кузнецовой
Ночь музеев
Старинная грузинская песня
Голову уроню на стол – окажусь в музее,
а вокруг – живые картины – реально, факт.
Белый голубь Пикассо глядит на меня, шизея:
в третий раз просыпаюсь тут – не свыкнусь никак.
Вылезет из недр интернета Nickname Пиросмани,
а вдогонку за ним симулякры собак – Google dogs.
Элегантный цыган выклянчит мои money-money
на сигары, цилиндр, цинандали плюс импортный кокс.
Знает всю подноготную он стихов и прозы,
на убитой маршрутке подбросит на фильм «Мимино»,
он вино превращает в песню, а песню – в слезы,
слезы в дождь; а дальше по новой – лоза, вино…
Оживится к ночи весь город со мною вместе,
животворна вода Тбилиси – помногу не пьют.
Мой водитель в пробках так громко врубает песни, —
люди на остановках пляшут и в такт поют.
Мужики-торговцы меряются чурчхелой,
дразнят самой большой, видной, вкусной и спелой,
повариха-красотка – та с бабников угорает, —
где горячей да слаще и сама лучше знает.
«Платье тебе к лицу», – говорю. «Тут вопрос тела. —
краля ответит, – Я для него потолстела».
«Удачная шутка». «А это – вопрос души.
Ты, как вижу, поэт. Вот возьми – опиши…»
Немыслимый город словно сошел с граффити,
двинулся в ночь музеев, ведь каждая ночь – музей:
«Родился – расти большой, и, хоть неофит ты,
отрывайся, пой и танцуй, но притом не трезвей».
Льется литрами лирика и буквы легкого флирта
кружат слепым котом, твердят: «Горячо! Горячо!
Целоваться только в затяжку, любить – без фильтра,
чтобы вдруг умереть от счастья – и жить еще».
Детали
Когда, зацепив, говорили не «упс» – «извините»,
читали бумажные книги, да просто читали, —
поэт был пиратом и реяли флаги в зените.
Не помню, какие флаги, – это детали.
Когда вековые деревья срастались под небом, —
таким бескорыстным ты был, – все тобой помыкали;
и, свет погасив, говорили все девы: «Ну, где вы?»
Не помню, какие девы, – это детали.
Вина океаны вливались в гортань романтизма;
ты всё выпивал, был герой из гранита и стали…
А нынче детали посыпались из организма.
Не помню, какие детали, – это детали.
Перевод с белорусского Г. Власова
Из датской поэзии
Нильс Хав
Женщины Копенгагена
Снова, в который уж раз, влюбился я
В пятерых разных женщин во время поездки
На сороковом автобусе.
Да и можно ли контролировать свою жизнь в таких условиях?
На одной была шубка, на другой – красные веллингтоны.
Одна из них читала газету, другая – Хайдеггера —
А улицы заливало дождем.
На бульваре Амагер вошла промокшая принцесса,
Взвинченная и разъяренная – и я тут же влюбился в нее.
Но она выскочила возле полицейского участка,
И вместо нее вошли две сирены в колышущихся платках,
Они резко разговаривали друг с другом на пакистанском
Всю дорогу до муниципальной больницы —
И автобус готов был вскипеть от переполнявшей его поэзии.
Они были сестрами, одинаково красивыми,
И обе разрывали мне сердце – и в то же мгновенье я спланировал
Новую жизнь в деревушке под Равалпинди,
Где дети подрастают в ароматах гибискуса,
Пока их отчаявшиеся матери поют разрывающее сердце песни,
А утки гнездятся на пакистанских равнинах.
Но они не замечали меня!
И та, что в шубке, закричала, поднеся руку в перчатке к губам,
Что ей выходить на улице Фаримагс.
Та, что читала Хайдеггера, внезапно захлопнула книгу
И посмотрела прямо на меня с уничижающей улыбкой,
Как будто внезапно перехватила взгляд
крайне незначительного мистера Никто.
И мое сердце разорвалось в пятый раз,
Когда она встала и вышла из автобуса вместе с остальными.
Жизнь
