Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

ЗИМОВЬЕ

Е.М.

Твой голос с хрипотцой от куревалюбую ссору подытожит.Кто уголком таким же Дурова,как наш с тобой, похвастать может?

…Идешь ли на неиссякающийисточник лесом и дворами,глядим ли на перегорающийэкран с худыми новостями,

бежит ли пес, всесильной лапоюснежок колючий загребая,крадется ль кот бесшумной сапою— жизнь, в общем, хороша любая;

особенно под ветхой кровлеювконец запущенного дома,то бишь отчизны обескровленнойс песком миров до окоёма.

«По окоёму встали осени…»

Словно через фрамугу —умершему за пятьлет перед этим — другустало, что мне сказать.

По окоёму встали осенизаставы черно-золотые;

да и повсюду в дело брошеныполки и части запасные.

И шаткие составы встречные,летящие под семафоры;

и солидарные, увечныепристанционных тварей своры

(да, все мы нынче безземельные,кто язвенники, кто в шалмане

подводит под статью расстрельнуюпоследний миллион в кармане);

и тот у полотна железногокуст припозднившейся ромашки

мелькающий… Не безуспешныесии зарубки и запашки.

В передметельном потемнениипространство, сделавшись свинцово,дошло до белого каления.

Не дергайся, имей терпение.И дело разрешится в слово.

«Нет, не поеду — хмуро, волгло…»

Нет, не поеду — хмуро, волгло.Но вот уже трясемся всё жев купе с каким-то бритым волком,наемным киллером, похоже.

И дребезжащая открытав дыру космическую дверца,что силой своего магнитавытягивает магму сердца.

Выходишь затемно на старомперроне в рытвинах глубокихеще с времен тоталитарных,скорее серых, чем жестоких.

На улице — где все бессрочнопочти друзья поумиралии сосунки в трущобах блочныхдиковиною нынче стали,

уже светает; припозднился:листва осыпалась дотоле.Когда-то ведь и я родилсяпри Джугашвили на престоле.

Жизнь прожужжала мимо уха.На кнопку надавлю упрямо.Слепая, мне по грудь, старухане сразу и откроет… Мама.

TRAVESTI

Актриса кажется подростком,бежит по сцене вдаль и вдоль,а ночью худо спит на жестком:гостиница — её юдоль.Не скоро кончатся гастроли,но, Боже мой, какая глушь,как мало воздуха и воли,и склонных к пониманью душ!Никто ей здесь не знает цену.В гримерной — сырость погребка.Пытались долететь на сценудва-три уклончивых хлопка…(Но и потом, после работы,плечистой приме не в пример,закуришь — и не знаешь, кто ты:нимфетка или пионер.)Папье-маше, картонный ужин,пустой сосуд из-под вина,сундук брильянтов и жемчужин —всё, всё дороже, чем она.И впрямь, в подкрашенном известкойеё лице — какая соль?Какая сладость в бюсте плоском?В головке, стриженной под ноль?

«Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана…»

Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеаназаконопатил щели запахом океана.

Лучше любой закуски памятной в самом делетамошние моллюски; около цитадели

что-то, казалось, сильно серебряное вначалечайки не поделили у буйков на причале.

Слышался в их синклите визг сладострастный или«гадину раздавите!». Взяли и раздавили.

Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.

О глухомань Вандеи! Жирная ежевика!Как ни крупна малина — ей не равновелика.

…Крепкий старик мосластый жил через дом от нашейхижины дачной, часто виделись мы с папашей.

Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.

Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,жизнь ли на просьбе «Отче…» как-то остановилась?

Ежик седой на тощем черепе загорелом;иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?

Нес он лангуста в сетке крупного и гордился.Жаль, что перед отъездом только разговорился

с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.

«Как живется? — через Лету…»

Я купил двух горлиц; они все времяворковали; тщетно я запирал ихна ночь в мой дорожный сундучок:там они ворковали еще громче.

— Как живется? — через Летукто-то с берега другогопризывает нас к ответу.— Если честно, бестолково.Наша бедность, наша доблестьпропадают ныне втуне,как в речном затоне отблеск,непрогревшемся в июне.

— Отправляйтесь, нерадивцы,поскорее в путь обратный.Постарайтесь, нечестивцы,замолить невероятныйгрех — пред тем, кого без свежейотутюженной рубахиосвистали вы, невежи,на подмостках скользких плахи.

О, бунтующее, жабье,перекидчивое племя,своенравное и рабьедо предела в то же время,всем достанется по вере,так не мешкайте с устаткана колени рухнуть передалтарем миропорядка.

…Так в подсказку нам, безбожнымзавсегдатаям шалманов,гулят горлицы в дорожномсундучке Шатобриана,что у взвихренной дорогина дворе на постояломсном забылся неглубокимпод суконным одеялом.

На границе бреда с быльюмнится лилия в затонес тополиной ватой, пыльюили — мантия на троне,для которой горностаевпромышляя, попотелигде-то за полярным краемчестных варваров артели.

Гулят горлицы в походномсундучке Шатобрианао служении свободномот житейского изъяна.

«Столичная сгнила заранее…»

Столичная сгнила заранеебогема, поделясь на группки.Дозволь опять твое дыханиеи полыханиеуслышать в телефонной трубке.Прикидываясь многознающей:мол, там кагал, а тут дружина,зри суть вещей;и розу жаропонижающейспаси таблеткой аспирина,что зашипевшею кометкоюлетит на дно; а ты, смекая,останешься в веках как меткая,отнюдь не едкая,а сердобольная такая.

…Не долго до денька неброского,до видимости пятен снега,до годовщины смерти Бродского,его успешного побега.

Под вечер, похлебав несолоно,на стуле со скрипучей спинкойнеловко как-то, что-то холодносидеть за пишущей машинкой,хоть мы другому не обучены.На наши веси испитыепришли заместо красных ссученныхнакачанные и крутые.

И покорпев над сей депешею,без лупы догадался Ватсон,что — к лешемумне пешемупора за другом отправляться.

«Если бы стал я газетчиком…»

Павлу Крючкову

Если бы стал я газетчиком —только спецкором души,разом истцом и ответчиком,пусть бы платили гроши.

В чем-то, возможно, и ложные —ради заветных блаженств —я получал бы тревожныесводки своих же агентств.

Окна в подпалинах инея,тронутых солнцем; с утрав бритвенном зеркальце сильноесходство с акулой пера.

Первая мысль: о событии,даром, что только вчерав сильном вернулся подпитиипоздно в свои номера.

Пусть робингуды по ящикус криками в небо строчат,пули складировать за щекуучат своих басмачат,

коль перегрелся Калашников.Что до валютных менялскользких слоеных бумажников,пришлых подружек и бражников —так я свое отгулял.

Мне бы рубаху нательнуюс дарственной «в ней и ходи»,чтоб не студить не смертельнуюрваную рану в груди.

ДВА СВИДАНИЯ