Давид Самойлов - Избранное

Встреча

Шагая вдоль страны,Зашли мы в дивный угол,Где зверь еще не пуганИ реки не мутны.

Вблизи текла река.Угадывалось этоПо перебежке светаИ шуму лозняка.

Простор летел под яр,Огромный, как цунами,И прямо перед намиПреображался в пар.И повисал, светясь,Над луговым заречьем,И расширялся в насДыханьем человечьим.

В реке — прицельность ЦейсаИ ясность лучших линз,Но, как в глазах младенца,Все — головою вниз:И облака, и горы,И темные леса,И старичок, которыйУ брода пас гуся,И дерево хромое,Сбежавшее под склон,И лодочка, и троеИскателей икон.

Прекрасная порода!О, как я был влюбленТому назад три годаВ искателей икон.В искательниц особо!Одна из их числаПрелестная особаС ума меня свела!

Штаны, ковбойка, кедыИ свитер шерстянойНевольные победыСвершали надо мной.

Доныне эту вязкуЯ помню под рукойИ грустную развязкуС искательницей той…Подходим.— Старина!Так это же она!..

Неловкость. Я, как школьник,Краснею. О, мила,Как прежде. В треугольникВонзились два угла.

— Знакомьтесь. Это муж.А это мой поклонник.—И вот пятиугольник,Томительная чушь!

Но задал верный тонЧетверг. Пока я мялся,Он мирно слопал мясоИскателей икон…

Старик, что пас гуся,Приблизился, несяПод мышкой эту птицу,

Чтобы опохмелиться,Он полагал продатьГуся рублей за пять.

— На! Выпей-ка, старик! —Сказал ее поклонник —Он был унылый комик,И у него был тик.Затеяли шашлык.

Муж скрупулезно знал,Как есть должны авгуры,И тихо напевал,Ворочая шампуры:

«Шашлык мой, шашлычонок,Шашлык мой, шашлычон,Ты создан для ученых —Искателей икон.Вся истина и правдаПрекрасней с шашлыком.И только в нем отрадаИскателей икон!»

А мы поднялись с нейВверх по крутому брегу.— Куда вы? — К НюренбергуИдем. Оно честней…— Гляди, как с высотыПросторна эта местность…— Обыкновенно…— Честность…— Ты виноват…— Нет, ты.

Шел нудный разговорВ полутонах… Но ах!Бесчисленное стадоГусей спускалось внизПодобьем снегопадаИ гогоча толклись.Они спускались вниз,Мгновенно спутав карты.И крылья, как штандартыРазбойные, тряслись.Под гогот, шум и крик,Как конница степная,Спускались, наступаяНа суп и на шашлык,А этот старый черт,Не струсивший нимало,Гоня их от мангала,Плясал, как Пугачев.. . . . . . . . . . . .Расстались вечерком.Искатели иконУплыли вниз на лодкеС едой и коньяком.А мы пошли пешком.Вдвоем остаток водкиДопили в полутьме,Опустошив манеркуУ знака: «К Нюренбергу.Две тысячи км».

Два монолога

Итак, мы шли втроем.Четверг был наша ноша —То на плече у Ствоша,То на плече моем.

Густой сосновый лесВздымался до небес.Он был пустым, печальнымВо взлете вертикальном.Лишь наискось секлоЕго свеченье пыли,Как будто сквозь стеклоВ подвале.Мы испилиВоды, найдя ручей.И шли еще бойчей…

Лес кончился. ДорогаТекла за край земли.И мы произнеслиТогда два монолога.Лицо воздев гореВ неизреченной страсти,Вит Ствош, алтарный мастер,Запел об алтаре.

Моление об алтаре

— Алтарь! Каков он был!Звук дерева цветущий,Цвет дерева поющий,Исполненного сил!Я в каждом существеИзобразил цветеньеИ смесь объема с теньюВ естественном родстве.Я знал, как должен светС высот соборных литься,И как он должен длиться,И как сходить на нет!Пространство! Бытие!Ты знаешь, как пристрастноЯ размещал пространствоИ превращал в своеПространство бытияВ его древесном смысле.И воспаряла к мыслиВещественность моя.Тогда я наконецУвидел образ бога!Но знаю, как убогоВитийствует резец!Казалось мне, что духМоей руки коснулся.Я грезил. Я очнулся…Небесный свет потух…О боже, дай узретьМне снова свет небесныйИ в наготе телеснойЕго запечатлеть! —Так говорил он. БорПел, как соборный хор.И солнце пролилосьИ растворилось в сини.Тогда я произнесМоление о сыне,Не отирая слез.

Моление о сыне

— Ну что ж,— я говорю,—Уже пора уйти нам.Смерть возблагодарю,Но жаль расстаться с сыном.Еще он мал и слаб —Ни государь, ни раб.И он не то чтоб — дух,Он плоть моя живая,Он — бесконечный круг,И он живет, сливаяМеня с небытием,С тем самым, с изначальным.И трудно быть печальным,Когда мы с ним вдвоем.

Судьбу благодарю,Благодарю за сына.Ну что ж,— я говорю,—Ведь радость беспричинна.—Я говорю: — Ну что ж!Благодаренье богуЗа боль и за тревогу,Которых не уймешь.О, высший произвол!Ты — ипостась добраЗа то, что произвелМне малого Петра.За то благодарю,Что он раним, печален,За то, что изначален.Ни богу, ни царюЕще не посвящен.И, может, разум темныйПотом его спасет.Он будет сын высот.Молю, продли мне дни!Продли мне с ним слиянье,Чтоб это расстояньеПрошли бы мы одни.Одни — то есть вдвоем.Нам никого не надо…Явленье вертограда,Священный водоем!Судьба, мне дни продли,Чтоб шли мы вдоль земли.Чтоб шли мы постоянно,Безвинно и слиянно.Судьба! Продли мне дни!Не мучай болью, гладомИ нас соедини,Чтоб шли мы с сыном рядом.Примерно так мояЗвучала песнь о сыне.И пели Вит и я,Как дервиши в пустыне.О тех, кого с собойВ дорогу взять не можем,Мы пели вразнобой,Подобно птицам божьим.Мы плакали и пели,Друг друга не стыдясь.Из голубой купелиЛучи лились на нас.

1972

Струфиан

Недостоверная

повесть

1А где-то, говорят, в Сахаре,Нашел рисунки Питер Пэн:Подобные скафандрам хариИ усики вроде антенн,А может — маленькие роги.(Возможно — духи или боги,—Писал профессор Ольдерогге.)

2Дул сильный ветер в Таганроге,Обычный в пору ноября.Многообразные тревогиТомили русского царя,От неустройства и досадОн выходил в осенний садДля совершенья моциона,Где кроны пели исступленноИ собирался снегопад.Я, впрочем, не был в том садуИ точно ведать не могу,Как ветры веяли морскиеВ том достопамятном году.Есть документы, дневники,Но верным фактам вопрекиЕсть данные кое-какие.А эти данные гласят(И в них загадка для потомства),Что более ста лет назадВ одной заимке возле ТомскаЖил некий старец непростой,Феодором он прозывался.Лев Николаевич ТолстойВесьма им интересовался.О старце шел в народе слух,Что, не в пример земным владыкам,Царь Александр покинул вдругДворец и власть, семейный кругИ поселился в месте диком.Мне жаль всегда таких легенд!В них запечатлено движеньеНародного воображенья.Увы! всему опроверженье —Один престранный документ,Оставшийся по смерти старца:Так называемая «тайна» —Листы бумаги в виде лент,На них цифирь, и может статься,Расставленная не случайно.Один знакомый программистИскал загадку той цифириИ сообщил: «Понятен смыслЕе, как дважды два — четыре.Слова — «а крыют струфиан» —Являются ключом разгадки».И излагал — в каком порядкеИ как случилось, что царяС отшельником сошлись дороги…

3Дул сильный ветер в Таганроге,Обычный в пору ноября.Топталось море, словно гурт,Захватывало дух от гула.Но почему-то в ПетербургЦаря нисколько не тянуло.Себе внимая, АлександрИспытывал рожденье чувства,Похожего на этот сад,Где было сумрачно и пусто.Пейзаж осенний был под статьЕго душевному бессилью.— Но кто же будет за РоссиюПеред всевышним отвечать?Неужто братец Николай,Который хуже Константина…А Миша груб и шелопай…Какая грустная картина!..—Темнел от мыслей царский ликИ делался melancolique.— Уход от власти — страшный шаг.В России трудны перемены…И небывалые изменыСужают душный свой кушак…Одиннадцатого числаЦарь принял тайного посла.То прибыл унтер-офицерШервуд, ему открывший цельИ деятельность тайных обществ.— О да! Уже не только ропщут! —Он шел, вдыхая горький ядИ дух осеннего убранства.— Цвет гвардии и цвет дворянства!А знают ли, чего хотят?..Но я им, впрочем, не судья…У нас цари, цареубийцыНе знают меж собой границыИ мрут от одного питья…Ужасно за своим плечомВсе время чуять тень злодея…Быть жертвою иль палачом…—Он обернулся, холодея.Смеркалось. Облачно, туманноНад Таганрогом. И тогдаПодумал император:«Странно,Что в небе светится звезда…»

4«Звезда! А может, божий знак?» —На небо глянув, думал ФедорКузьмин. Он пробрался обходомК ограде царского жилья.И вслушивался в полумрак.Он родом был донской казак.На Бонапарта шел походом.Потом торговлей в ТаганрогеОн пробавлялся год за годомИ вдруг затосковал о богеИ перестал курить табак.Торговлю бросил. СлобожанамВнушал Кузьмин невольный страх.Он жил в домишке деревянномБлиз моря на семи ветрах.Уж не бесовское ли делоТворилось в доме Кузьмича,Где часто за полночь горелаВ окошке тусклая свеча!Кузьмин писал. А что писалИ для чего — никто не знал.А он, под вечный хруст прибоя,Склонясь над стопкою бумаг,Который год писал: «БлагоеНамеренье об исправленьеИмперии Российской». ТакИменовалось сочиненье,Которое, как откровенье,Писал задумчивый казак.И для того стоял сейчасБлиз императорского дома,Где было все ему знакомо —Любой проход и каждый лаз —Феодор неприметной тенью,Чтоб государю в ноги пасть,Дабы осуществила власть«Намеренье об исправленье».

5Поскольку не был сей трактатВручен (читайте нашу повесть),Мы суть его изложим, то естьПредставим несколько цитат.«На нас, как ядовитый чад,Европа насылает ересь.И на Руси не станет черезСто лет следа от наших чад.Не будет девы с коромыслом,Не будет молодца с сохой.Восторжествует дух сухой,Несовместимый с русским смыслом,И эта духа сухотаУбьет все промыслы, ремесла;Во всей России не найдетсяНи колеса, ни хомута.Дабы России не остатьсяБез колеса и хомута,Необходимо наше царствоВ глухие увести места —В Сибирь, на Север, на Восток,Оставив за Москвой заслоны,Как некогда увел пророкНарод в предел незаселенный».«Необходимы также мерыДля возвращенья старой веры,В никонианстве есть порок,И суть его — замах вселенский.Руси сибирской, деревенскойПойти сие не может впрок».В провинции любых временЕсть свой уездный Сен-Симон.Кузьмин был этого закала.И потому он излагалС таким упорством идеалРоссийского провинциала.И вот настал высокий часВручения царю прожекта.Кузьмин вздохнул и, помолясь,Просунул тело в узкий лаз.

6Дом, где располагался царь,А вместе с ним императрица,Напоминал собою ларь,Как в описаньях говорится,И выходил его фасадНа небольшой фруктовый сад.От моря дальнобойный гулБыл слышен — волны набегали.Гвардеец, взяв на караул,Стоял в дверях и не дыхнул.В покоях свечи зажигали.Барон Иван Иваныч ДибичГлядел из кабинета в сад,Стараясь в сумраке увидеть,Идет ли к дому Александр.А государь замедлил шаг,Увидев в небе звездный знак.Кузьмин шел прямо на него,Готовый сразу падать ниц.Прошу запомнить: таковоРасположенье было лиц —Гвардеец, Дибич, государьИ Федор, обыватель местный,—Когда послышался ударИ вдруг разлился свет небесный.Был непонятен и внезапенЗеленоватый свет. Его,Биясь как сердце, источалоНеведомое существо,Или, скорее, вещество,Которое в тот миг упалоС негромким звуком, вроде «пах!Напоминавшее колпакИли, точнее, полушарье,Чуть сплюснутое по бокам,Производившее шуршанье,Подобно легким сквознякам…Оно держалось на лучах,Как бы на тысяче ресничин.В нем свет то вспыхивал, то чах,И звук, напоминавший «пах!»,Был страшноват и непривычен.И в том полупрозрачном телеУродцы странные сидели.Как мог потом поклясться ФедорНа головах у тех уродовТорчали небольшие рожки.Пока же, как это постичьНе зная, завопил КузьмичИ рухнул посреди дорожки.Он видел в сорока шагах,Как это чудо, разгораясь,Вдруг поднялось на двух ногахИ встало, словно птица страус.И тут уж Федор пал в туман,Шепча: «Крылатый струфиан…»В окно все это видел Дибич,Но не успел из дому выбечь.А выбежав, увидел — пустИ дик был сад. И пал без чувств…Очнулся. На часах гвардейцаХватил удар. И он был мертв.Неподалеку был простертСвидетель чуда иль злодейства,А может быть, и сам злодей.А больше не было людей.И понял Дибич, сад обшаря,Что не хватало государя.

7Был Дибич умный генералИ голову не потерял.Кузьмин с пристрастьем был допрошенИ в каземат тюремный брошен,Где бредил словом «струфиан».Елизавете АлексевнеПоследовало донесенье,Там слез был целый океан.Потом с фельдъегерем в столицуПослали экстренный докладО том, что августейший братИзволил как бы… испариться.И Николай, великий князь,Смут или слухов убоясь,Велел словами манифестаОповестить, что царь усоп.Гвардейца положили в гробНа императорское место.

8А что Кузьмин? Куда девалсяИстории свидетель той,Которым интересовалсяЛев Николаевич Толстой?Лет на десять забыт в тюрьме,Он в полном здравье и умеБыл выпущен и плетью бит.И вновь лет на десять забыт.Потом возник уже в Сибири,Жил на заимке у купца,Храня секрет своей цифири.И привлекать умел сердца.Подозревали в нем царя,Что бросил царские чертоги.

9Дул сильный ветер в Таганроге,Обычный в пору ноября.Он через степи и лесаЛетел, как весть, летел на северЧерез Москву. И снег он сеял.И тут декабрь уж начался.А ветер вдоль Невы-рекиПо гладким льдам свистал сурово.Подбадривали ТрубецкогоЛейб-гвардии бунтовщики.Попыхивал морозец хватский,Морскую трубочку куря.Попахивало на СенатскойЧетырнадцатым декабря.

10А неопознанный предметЛетел себе среди комет.

1974

Снегопад