Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
4
и спрашивает меня
Лев Рубинштейн:
отчего бы нам не вернуться
к позабытому искусству силуэта:
специальный экран и свеча и лица поворот
обведенную тень зачерняешь углем
переносишь молчанье по клеткам –
получается очень похоже
5
хочется героя – оживленного, реального
с речью кружевной и в бархате поступка,
с тайною рождения и необъятной спальнею,
где всегда прохладно, сладостно и хрупко
офицер в отставке ставший вдруг философом
референт Зиновьева, депутат Конвента.
Вечностью покрытый как налетом розовым
благородный и высокий лоб интеллигента
Пригласят художника. Несколько застенчив,
я вхожу и кланяюсь. И ученой крыскою,
втиснутой в камзол, во фраке ли, во френче
по лицу прекрасному кисточками рыскаю.
полицейским шпателем, пальцами в белилах
до святой святых прикасаясь трепетно.
Если Он господствует на Фаворе – в – силах –
что я? инструмент его? тень великолепия?
Смутное сознание – будто свет рассеянный.
Да не перед ним ведь я! Прямо перед Вышним,
чья рука осыпана роскошью музейною
для раба и жертвы на закате пышном…
6
и спрашивает меня
Лев Рубинштейн:
это правда ли что в Ленинграде
все дозволено
как же тогда:
страшный суд и моральный закон
и главное – облако дружбы связующей нас
разреженный край
тучи Господней
7
читали одни и те же
книги
но хочется реже и реже
встречаться
чтобы кровинками земляники
утренней, свежей
россыпью речи нечастой
усыпанный вечер
был как последний выдох
после вздоха
поговорим же о видах
Венеции что ли
где лев залетный с Востока
и развитый свиток
со словом редчайшим
как царь на престоле
и наконец молчанье –
целое море
путеводителей и открыток
1981
«благополучие в работах…»
благополучие в работах
барочных раковин посмертные лучи
когда включают боль на малых оборотах
и звякают витиеватые ключи
когда кирпичные автомобили
светло и судорожно трогаются вверх
из масляного изобилья
где свет над колокольнею померк
любое мыслимое время
утоплено в цветах но тонет в полумгле
на тихой скорости сквозь парк миротворенья
мы проплываем по живой земле
по шевелящейся и мягкой –
в барочных сумерках мы слышим под собой
вздох пневматического вакха
и вскрик венеры спиртовой
«апокалипсис бумажный типографский…»
апокалипсис бумажный типографский
образ мира на форзаце
отпечатаны в четыре краски
флаги ста шестидесяти наций
божий мир спресованный в брошюрку
свет подсолнечный подлунный
сжавший горло петербургу
ленинград и венецийская лагуна
пирамиды и в раздавленном ангкоре
полумертвые с большими животами
ости революций и теорий,
словно бы они уже восстали –
умершие, словно бы охрипла
медная труба в устах посланца
заяц невзаправдашний и гиблый
отсвет пластикатового глянца
осеняет ангела, не то что
человека
«на востоке сердцебиенья…»
на востоке сердцебиенья
за чертой медицинской жизни
где превращается в марево в пену в шипенье
воздушный мрамор бетонных строений
где руина коммуникаций
напряжена до звучанья
эоловой арфы а ветер изображают
с лицом человека раздувшего щеки
на востоке дыханья
на самом восточном востоке
где жилище слов подымают высокие крыши
где жалюзи опускают –
столько света от моря и столько тепла от песка
что по решетчатой лестнице солнечных палок
по разграфленной беленой стене
можно взобраться пролезть на чердак
и смотреть
и увидеть
на востоке невероятного полдня
какого-нибудь человека
«если творчество слова и творчество изображенья…»
если творчество слова и творчество изображенья –
это победа над смертью
то все остальные мертвы и мертвы от рожденья
– Живы, Господи, живы
но живы как-то иначе, не так, по-иному –
в очередях и дешевых изданьях
в крестной дороге с работы к недоброму дому
в раненых семьях
я не могу ни понять ни усвоить язык демократа
жалость переходящую в зависть
творчество – это победа над смертью откуда возврата
не было для человека
это не бегство от жизни но это вторженье
в мир ограниченный смертью
за горизонт где сливаются слово, изображенье
и многоярусный грохот житейского моря
– Живы, Господи, живы!
«не благодушествует майков…»
не благодушествует майков
не благоухает фет
море опиумных маков
полоумных рукомашущих бесед
океан вечернего камина
утопая в креслах и в хандре
не переплывет шальная сонатина
шаль спадает на пол на ковре
словно горка письменного пепла
и по клавишам сгоревшего письма
не скользит рука – но как великолепна
как желанна захолустная зима!
ничего на целом свете кроме
вьюги пламени и лая со двора
даже будущее не ночует в этом доме
даже фортепьянная игра
не звучит, но впитана в обои
и в обивку мебели, живет
молча, пристально перед собою
глядя – глядя в точку в пустоту вперед.
«на выживание испытаны три поколения леших…»
на выживание испытаны три поколения леших
опухоль центра и метастазы предместий
даже цветы населившие Пригород взвизгивают и брешут
словно
