Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
навсегда – изумрудная крыша и невыразимо-песчаный
свет осеннего солнца на стенах
негреющий свет над вещами
свет вещей сокровенных
на глазах у меня почернели стихи и ветшает
словорукий тончайший собор
словно спятило зеркало жизни – и только одну отражает
изумрудную крышу
меж зеленью и желтизною
навсегда воскрешая из мертвых
осеннее солнце сплошное –
как развернутый свиток, расправленный слиток
как распластанный и распеленутый Лазарь
покрывает пространство доступное глазу
простирающееся все выше
Октябрь
«мимо окружной тюрьмы…»
мимо окружной тюрьмы
мимо областной больницы
мимо кладбища – и не остановиться! –
дальше, дальше вдоль ограды Рая
по окраинам рабочей тьмы
жить бессмертно умирая!
Октябрь
«нету ничего – а раньше?..»
нету ничего – а раньше?
раньше – лирика над лютней
и в толпе немноголюдной
с обезьянкой-музыкантшей
флейтица – змея прямая
раньше – все, а нынче нынче
безобразно половинчат
ничего не издавая
музыкальный агрегат
в зимнем заспанном пейзаже
за окном вагонной сажи
выгибается назад
женовидный стан виолы –
гимнастический, вполнеба –
как не вовремя, нелепо
врубленная радиола
«в торжествах несоразмерных телу…»
в торжествах несоразмерных телу
человеческому, в экстренном убранстве
центра, сердца – сердце омертвело
кровь застыла словно транспорт
сдавленный толпой перед салютом
но трофейные буклеты из версаля
извергая в небо и бросая
разноцветные граничащие с чудом
отсветы на окна учреждений
словно в колесе перерождений
световая закружилась белка
и застыла кровь – и мелко-мелко
задрожала, выгибаясь, мостовая
сверху – взрывы света, а под спудом
сердце темное стучит изнемогая
«в толпе с работы где-нибудь зимою…»
в толпе с работы где-нибудь зимою
и сам – толпа и сплавленный с толпой
подымешь голову, почувствуешь: под кожей
играет мышцей голубой
алкеево гражданственное море
на северные сумерки похоже
истощено как бы отбывши срок
в голодном лагере Худлита
оно просвечивает меж чугунных строк
и отражает облик Божий
неуследимый но размытый
в толпе – сограждане! товарищи! квириты!
каверны в зеркале кроваво-серебристом!
мы – отблики и близорукий блеск
на окулярах эллиниста
расколотых о камни и окрест
лица разбрызганных!
«скажешь – и светится каждое слово…»
скажешь – и светится каждое слово
словно бы куст на пригорке
стены вермееровой каморки
в картах ветвящихся мира чужого
в картах негаданных недокартинах
в трещинах паутинных
словно бы куст на пригорке ослепшем
рвется из рук, опаляет ресницы
и ни провинции ни столицы –
светится каждое слово и длится
столько же сколько дыхание держим
перед Его путешествием пешим –
не задохнуться б, не остановиться!
«позор юбилейного Блока…»
позор юбилейного Блока
я пережил – я не упал
с очистительной бомбой в обнимку
на пороге свиного потока
у дверей в уготованный зал
я не плюнул газетному снимку
в глаза, потому что сквозь них
оборотные буквы чернели:
ьнзиж читалось как жизнь
и визжал вырываемый стих
в хирургических пальцах всемирной метели
я пытался прогнать – отвяжись! –
этот визг этот вид поросячий поэта
в президиуме торжеств –
но и тенью руки не повел
чтобы все это кончилось полным затмением света
есть единственный все отменяющий жест –
просто перекрестить, а ладонь как чугунная
«и арфа африки с единственной струной…»
и арфа африки с единственной струной
и рваная гармонь россии –
все это музыка, вы музыки просили?
Одной лишь музыки? – услышите с лихвой
но арфа африки где нильская струна
последней лопнула, а звон ее пустынный
дошел до чехова до самой сердцевины
среднероссийского казенного сукна
но кожаной гармоники раздрызг
и до костей – визгливое (промозглей
чем дождь косой, водометанье брызг
в лицо летящих, мимо, рядом, возле)
пронзительное пение насквозь
земного шара – все оборвалось
и после музыки и после жизни после
самих себя, живем поражены
египетским ударом тишины
в саду вишневом вырубленном в камне
в оштукатуренном подкрашенном кой-где
то киноварью, то белками
замешанными на живой воде
Декабрь
Семь стихотворений Льву Рубинштейну
1
Чувствую, говорит, силу в себе непомерную,
а глаза, будто камушки за ресницами,
перекатываются. Наверное,
неба им не хватает, оживленного птицами.
Чувствую, говорит… Но, как мышь сутулая,
черной тенью взгляд его мечется
между совестью и литературою:
та – мещанка, эта – помещица.
2
и спрашивает меня
Лев Рубинштейн:
отчего это мы, евреи,
стали вроде бы как бы дворяне,
хранители чистых традиций,
львы у воды летейской
на берегах лицея
3
горька мне русский иордан
твоя подкаменная речь
под камою где мандельштам
хотел хоть что-нибудь сберечь
не та вода и вкус не тот
и если, черной, зачерпну –
она зачеркивает рот
но и пронзает тишину
слова как пар и воздух сер
и ты находишь, присмирев,
что караульный офицер
сияет,
