Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
но трофейные буклеты из версаля
извергая в небо и бросая
разноцветные граничащие с чудом
отсветы на окна учреждений
словно в колесе перерождений
световая закружилась белка
и застыла кровь – и мелко-мелко
задрожала, выгибаясь, мостовая
сверху – взрывы света, а под спудом
сердце темное стучит изнемогая
«Рабин и Солженицын и каждый…»
Рабин и Солженицын и каждый
с номером на спине и груди
из героического «однажды»
вырвавшись, вы навсегда позади
себя, чьи судьбы окаменевают
в десятилетии месяце дне
звездного часа при мглистой луне
где одни облака проплывают
по неживым изваяньям – герои
скифских олимпиад
занятые неподвижной игрою
в изуродованный мраморный сад –
Рабин и Солженицын равнины
сложенной из песчаных имен –
и всегда под луною под явственный бег лошадиный
верст бегущих назад, на поклон
бледному саду камней типографских
грязно-коричневых полугазетных холстин
Господи! мы никогда не простим –
что руки – в чернилах и красках
что крови сквозь каменный эпителий
не проступило – не запеклись
черные сгустки сгоревшей метели
звездной – покинувшей высь!
«опушкинпушкинпушкин!..»
опушкинпушкинпушкин!
О Дельвиг, Дельвиг!
Кошкины дети играют на черном дворе
двое грузчиков тянут по лестнице шкаф
музыкальный
и всегда умирает живая старуха
умирает как на бумаге
под гаммы
О Дельвиг, Дельвиг
и все остальные и много всего – и такое
что становится тотчас же очень давно
из-под руки происходит
и снова прикрыто рукою
исправлено зачернено
и готово к изданью
и двое рабочих
закатывают рулон
типографской бумаги по скосу
в окно подвала
и дельвиг, дельвиг не дышит
что же делать? – не дышит
«что же в городе полуштатском…»
что же в городе полуштатском
ни одного содата на улице
ни одной машины
серо-зеленой
по утрам
не идет и не едет?
и только флажками
огражденная
полурота летных курсантов
материнскую выкрикнет песню
по дороге в баню
из бани
снова летние вечера
и мучительно припоминаешь
фамилью чекрыгина
пумпянского
пунина
и прямоугольная песня
как незакрытая форточка
тянет
воздухом душным
молочным паром
«поэзия черных беретов…»
– поэзия черных беретов
выплывающих из-за горы
и кренящихся набок
геликоптеров
– нету русскоязычного киплинга
афроафганского гумилева
с техникой вечноголодной
бок о бок
– нету растрепанной книжки
в кармане френча и/или рядом
с полупудовой игрушкой
на коленях
– нет ничего кроме карты
слишком цветной и лоскутной
слишком разноязыкой
кричащей
«изображенья божества…»
изображенья божества
на шелке и на льду
в январской полынье
на штукатурке
и что болтливое молчанье большинства? –
раскрашенное небытие
вещей живая скорлупа
с помойки старых разговоров
об урожае на слова
о всепарижском петербурге
в лесу когда-то лучезарном
в сосне испытанной сезанном
на платоническую твердь –
изображенье божества
изображающее смерть
смерть обозначенную словом
и словом побеждающую смерть
и словно удлиняется глагол
живут щебечущие суффиксы причастья
чьи действия – как зимние деревья
в пустых руках не держат ничего
и не растут но пристально лучатся
изображая Божество
«о Господи, с одним шестым…»
о Господи, с одним шестым
и то неверным и невероятным
и то не чувством даже – частью чувства
одной шестой –
с шестою частью света
как можно примириться и прожить
не до шестидесяти нет
хотя бы только
до тридцати шести
да как же можно
блуждая в уступительных союзах
не чувствовать мостков и ничего
не чувствовать
неужто воздух шаткий
дощатым деревом ложится под подошвы
бывалым деревом
архангельским настилом
Архангельским
и ничего не знать!
«где же я? там ну а где же я там…»
где же я? там ну а где же я там
между ребенком и стариком
как между строчек отчетливый шрам
фраза отчеркнутая ногтем
в раненой книге вороньей весны
среди летающих лошадей
где произнесенное «вы спасены!»
тонет в рыхлом снегу новостей
«эти русские рифмы на „ты“…»
эти русские рифмы на «ты»
как бы отзыв немецкому «ja!»
из безвиденья и немоты
бьет косая струя
воздуха – и разговор
задыхается возле окна –
о, не в сад, а во внутренний двор
где сомнительная тишина
поднимается из глубины
достигая до уровня губ
ты и я – и уже не слышны
звуковые простейшие швы
инфузории смысла – их нищий язык
вздрагивающих ресниц
эти рифмы всегда обращенные вниз
к первокорню общенья заглохшему в них
на ударном открытом последнем слогу
над обрывом каждой строки
задержу дыхание сколько смогу –
дно двора в усредненном снегу
дети и старики
за руки держатся – и скользя
по ледовому следу от колеса
исчезают за тенью руки
рисующей белым карандашом
зимний рисунок строф –
здесь были сараи, поленницы дров –
стали бедные рифмы где отражен
неразвитый и неумелый строй
жизни досмысловой
Совершенно неправильный сонет
