Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова
но гул пустоты подступает к ушам….
…
Далёко степное село Черемшан.
В реке Черемшан – ледяная вода…
Я там не была. Никогда.
Никогда.
II
Горит огонь. Его давно не надо,
и занавеска на окне бела.
Шуршат платаны.
Первая цикада
железную трещотку завела.
Явись ко мне такой, как память помнит:
светловолосой, тонкой, молодой…
(А на Ваганьковском высокий холмик
давно зарос мучнистой лебедой.)
Я закрываю мокрые ресницы,
чтобы не видеть этой пустоты.
Качнется рама, стукнет половица,
вспорхнет листок – и это будешь ты.
Ты скажешь мне с обыденным укором:
– Совсем светло, а ты еще не спишь! –
Тебе в ответ цикады грянут хором,
прострачивая утреннюю тишь,
и облака взлетят над морем выше,
неся на спинах теплую зарю,
и ничего, что я тебя не слышу,
что я сама все это говорю.
Мне подтвержденья твоего не надо,
мне не нужны звучащие слова.
Я – оправдание твое, отрада,
я все, чем ты теперь еще жива.
Я все, что в мире от тебя осталось,
пускай у нас несхожие черты,
я жить должна во что бы то ни стало,
чтобы во мне существовала ты.
Мне б на тебя глядеть не наглядеться,
а я спешила, время торопя,
я без оглядки предавала детство,
воспоминанья, прошлое, тебя…
Пока я там захлебывалась ветром,
ты одиноко собиралась в путь.
Зима. Глухие вечера без света.
Седая замороженная муть.
Одним часам не лень шуршать и тикать,
за окнами горланит воронье,
а в комнате так нестерпимо тихо,
как будто смерть уже вошла в нее.
И ты одна, не шевелясь, не плача,
глядишь упорно в черноту угла.
Прости меня – я не могла иначе.
Я и теперь бы тоже не смогла!
У каждого бывает в жизни час
всего святее и всего дороже.
Придет пора, и наши дети тоже
на что-нибудь да променяют нас.
Что это будет? Лунный перелет?
Любимый? Или рукописей груда?
Не знаю что. И узнавать не буду.
Что б ни было – прощаю наперед.
Ты здесь жила. Ты торопилась к морю
тропинкой этой, ломкой и крутой,
и молочай шумел на косогоре,
и пыль взлетала тучкой золотой.
Тогда вот так же бронзовели лозы
за низкорослой кладкою камней…
Нет, глаз моих не застилают слезы,
сквозь слезы мне тебя еще видней.
Синели так же аспидные кручи,
у ног взрывалась пенная дуга.
По этой гальке – смуглой и текучей –
ступала легкая твоя нога.
Ты здесь сидела на каком-то камне.
Как догадаться – этот или тот?
Как воскресить мне этот год недавний,
последний твой неомраченный год?
…Июньский шторм.
Наутро небо мглисто.
Скребет о камни острая волна.
И вдруг ты видишь мальчика-радиста:
«Война! – кричит он. – Слышите, война!»
Война прошла. И вспоминать не надо.
Я вижу море, море наяву!
Шипящая соленая прохлада
и грузный гул…И я дышу. Живу!
Мне волны туго обнимают тело,
на гребнях пена яростно бела,
и ровный зной… Ты так его хотела!
И я вот здесь. А ты не дожила.
На ветхой карте, в темном коридоре,
где уживались сквозняки и дым,
овалом милым голубело море.
Ты подходила и читала: «Крым».
И море шло грядой зеленой мимо,
и кровь кропила хрупкий известняк,
и было два несовместимых Крыма,
и для тебя навек осталось так.
Нет, нет, ты знала. Дожидалась: скоро!
Гремел салют – просила: подними!
Из-за тяжелой пропыленной шторы,
крутясь, влетали в комнату огни…
И крест окна, и трепыханье веток,
и гаснущей ракеты полоса –
все это наполняло напоследок
сияющие мокрые глаза.
И я касалась щек твоих, лаская,
еще доныне губы солоны…
Но то не слезы – только пыль морская,
летучее дыхание волны.
Война прошла.
В земле спокойно спишь ты.
А в этом небе цвета бирюзы
опять беззвучно полыхают вспышки
то тут, то там блуждающей грозы.
И снова где-то дымный ветер дует
над пустырем расстрелянных полей,
и снова где-то женщины целуют
в последний раз мужей и сыновей.
Да, вот он – мир.
И сколько он продлится?
Да, вот он – век.
И жить нам в веке том.
Всю нашу жизнь
«покой нам только снится…»,
и снится очень изредка притом.
III
Бумага, пожелтевшая на сгибах,
исписанная тесно с двух сторон…
Я обнаружила случайно, в книгах,
письмо твое, вернувшись с похорон.
Томимая смертельною печалью,
его украдкой написала ты.
Щадя друг друга, мы с тобой молчали
до крайней, разделившей нас черты.
Был приговор произнесен врачами,
но ты всю правду знала без врачей.
Мы в одиночку плакали ночами…
Как жаль мне тех потерянных ночей!
Улыбок непосильная усталость,
бодрящих слов невыносимый гнет,
и столько недосказанным осталось,
и этого никто мне не вернет.
…Твое письмо. Твои родные строки.
Последний материнский твой наказ:
«Законы жизни мудры и жестоки.
Живи. Трудись. Не порть слезами глаз.
Моя любовь с тобой всегда. Навеки.
Ты жизнь люби. Она ведь хороша.
Людей люби. И помни – в человеке
что главное? Высокая душа».
Благоговейно, благодарно, нежно
ты вспоминала об отце моем,
о доброте, о страстности мятежной
души высокой, обитавшей в нем.
Ты вновь и вновь его благословляла
за счастье целой жизни прожитой.
И на мгновенье мне завидно стало –
не заслужить мне памяти такой.
Еще писала: «Берегите дочку.
Пусть вырастает радостью семьи…»
И тут же сбоку, поперек листочка:
«Живите дружно, милые мои!»
Живите дружно, милые мои…
