Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова
Мы жили плохо.
Кто тому виною,
я не могу пока найти ответ.
Не понимаю. Думаю, что двое.
А может быть,
виновных вовсе нет.
Мы жили в нескончаемой разлуке,
полсуток с лишним
рядом проводя.
И никогда не замечали скуки,
совсем как поздней осенью дождя.
Я шла и шла проторенной дорогой.
Она меня далеко завела.
Живи как хочешь, лишь меня не трогай –
вот что я дружбой истинной звала.
И надо было очень много света,
моря животворящего тепла,
чтоб мне открылось заблужденье это,
чтоб я несчастье наше поняла.
Пока любовь – любой раздор не страшен
и ссоры не опасней облаков.
Я поняла, что нету в доме нашем
защитницы семейных очагов.
Что дом открыт всем бурям и невзгодам,
печален в запустении своем,
что, проживая в доме год за годом,
мы, в сущности, давно в нем не живем.
Что счастье уходило постепенно
и постоянно…
А о той поре
ребенок рос в холодных тихих стенах,
как маленький цветок на пустыре.
Она уже немало понимала,
уже могла жалеть и осуждать,
она в душе уже носила жало
неверия в земную благодать.
Уже любовь ей выдумкой казалась,
ей, ничего не смыслившей в любви.
А я таких вопросов не касалась,
мол, как живется, так и ты живи.
Да и к тому же, рассуждая здраво,
я говорить с ней не имела права.
Что толку в назидательных беседах,
где в каждом слове проступает ложь,
как объяснишь ей – надо жить вот эдак,
когда сама совсем не так живешь.
Да, дом был пуст.
Тот дом, где ты, бывало,
сияя каждой черточкой лица,
как девочка, в прихожую бежала
и обнимала моего отца.
А он входил усталый, но довольный,
всегда такой сердечный и простой…
Ты знаешь, мама, как мне было больно,
что дом стоял теперь такой пустой!
Любовь его покинула.
Но я ведь
сроднилась с детства с ней, и оттого
мечты о счастье не могла оставить,
искала счастье и нашла его.
Мне говорили, улыбаясь тонко,
подруги, объявившиеся вдруг:
«Вам следует подумать о ребенке,
ведь вы уже не девочка, мой друг!
Не забывайте – вы за все в ответе:
дом – это дом, и дети – это дети.
А утешенье трудно ли найти,
ведь вас никто не держит взаперти!»
Они делились щедро, простодушно
со мною жалкой мудростью своей,
и от нее мне становилось душно,
хотелось окна распахнуть скорей…
Советчицы с прическами седыми
ко мне стучались в комнату не раз:
«Мы, детка, тоже были молодыми,
и мы отлично понимаем вас.
Не наше дело ваших чувств касаться,
они, должно быть, очень хороши,
но ради долга надо отказаться
от непомерных прихотей души…»
По-всякому со мною говорили,
и только ты, моя родная мать,
давным-давно уснувшая в могиле,
сказала коротко:
«Не надо лгать».
Мне было трудно.
Страшно было мне…
Душа моя томилась, как в тюрьме,
тоска и нежность разрывали душу,
и все мне представлялось не к добру,
что если я тюрьму свою разрушу,
я под ее обломками умру.
Меня все время мучило сознанье,
уверенность, сводящая с ума,
что если я сожгу воспоминанья,
то вместе с ними я сгорю сама.
Еще не понимая, что со мною,
я становилась с каждым днем иною,
мне сделалась невыносима ложь
(а я ее не ставила ни в грош),
я с болью начинала понимать,
какая я была плохая мать.
И я уже не мыслила, не смела
другой души неверием губить,
и я родиться заново сумела…
Как мне за жизнь тебя благодарить?
IV
А девочка без малого невеста.
Еще нескладна, но уже стройна.
Не из красавиц, но уже прелестна.
Умна? Не знаю. Кажется, умна.
Без памяти любимая, не скрою,
она всегда для матери мила.
Строптивая… Я не была такою.
Холодная… Я ласковей была.
Холодная? Но ты порою тоже
казалась мне холодной, как она.
Холодная? А может, вы похожи?
Земля на ощупь тоже холодна.
А может, чужды ей мои волненья
и нету дела до моих забот?
А вдруг сухая трезвость поколенья
к ней в сердце поселилась
и живет?
И я припоминаю то и дело,
как жили вы,
чем жили вы с отцом,
что вырастили дочь хоть неумелым,
хоть маленьким,
но все-таки борцом.
…Все началось преддверьем созиданья.
Разруха, холод, голод, темнота…
Об этом первое воспоминанье,
о корке хлеба – первая мечта.
На улице куда теплей, чем дома…
Чадят в буржуйке мокрые дрова,
разрежут хлеб, а на ноже – солома,
в пустой похлебке плавает ботва.
Год двадцать первый.
На Поволжье голод.
Тиф. Все вокруг обриты наголо.
Притихший, скудно освещенный город
до самых крыш снегами замело.
Вижу первый свой
новогодний вечер
смутно, будто во сне.
На елке горят восковые свечи,
и это нравится мне.
На мне пальтишко куцее, валенки…
Елка стоит посреди стола.
Она и тогда мне казалась
маленькой,
значит, какой же она была!
И уж не помню сейчас хорошенько –
висит среди колючих ветвей
карамелька
вроде «Раковой шейки» –
первая сладость жизни моей.
…
Шли годы. И строились новые зданья.
И белые булки вошли в бытие.
И песни рождались.
И было сознанье,
что это не чье-то,
что это – мое.
Мы жили на папиной скромной зарплате,
что нашего счастья отнюдь не губило.
Я помню все мамины новые платья,
и я понимаю, как мало их было.
Я помню в рассохшемся
