Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова
жизнь по военным жестким нормам
во всей обычности своей.
Кушетка с черной продранной клеенкой,
история болезни, телефон…
Часа в четыре ночи трелью звонкой
нетерпеливо разразился он.
Снимаю трубку.
Голос в отдаленье,
коротким треском приглушенный звук:
– Дежурную второго отделенья!
– Я слушаю, товарищ политрук.
– Освободите пятую палату,
распорядитесь подогреть воды.
Поедете на Курский,
там ребята,
больные малыши из Теберды.
Не хвойный шум, не ветры перевала,
не грозный блеск зеленой толщи льда –
столбцы газет теперь я вспоминала
при этом мирном слове «Теберда».
Мне чудилось, как, увязая в глине,
фашисты топчут склоны наших гор…
Той прежней тропки нету и в помине.
Тропа войны – дорога на Клухор.
На карте стратегическая точка…
И вот однажды вестницей беды
среди коротких сообщений строчка:
«Десант врага в районе Теберды».
Мне вспомнилось
плато в кольце отвесов,
в сплошных цветах высокогорный луг…
«Враги успели скрыться в чащу леса».
А лес стоит на сотню верст вокруг!
…
В палате синий слабенький ночник.
Уже, наверно, далеко за полночь.
Никто из них не звал меня на помощь,
но я не в силах отойти от них.
Как неподвижны голубые лица,
измождены, по-старчески худы!..
Как хорошо им, как спокойно спится
усталым малышам из Теберды!
Они живут здесь в ласке и заботе,
но нужен им другой, домашний быт…
На крайней койке девочка не спит:
«Не уходите, посидите, тетя!»
Ребенок в гипсовой кроватке,
чуть шевеля запавшим ртом,
мне говорит спокойно, кратко,
но обстоятельно о том,
как их, детей, согласно списку,
в последний отправляли рейс
те, из дивизии альпийской
с названьем странным «Эдельвейс»…
Я видела:
на плоскогорье,
лицом на речку Теберду,
знакомый детский санаторий –
пять белых домиков в саду.
Все те же острые вершины
и снега вечная черта…
Гудит закрытая машина,
протискиваясь в ворота́…
Она уйдет со страшным грузом,
она придет за ним опять…
– Что? Дети?..
– Ни к чему, обуза!..
– Больны к тому же?..
– Истреблять! –
Да, истреблять.
Подлее слова
не выдумать, когда оно
к ребенку, теплому, живому,
так, походя, по-деловому,
убийцами отнесено.
…
Вблизи моста, где стынет мгла,
где даже в зной темно и сыро,
швырнули детские тела
на дно ущелья Гоначхира.
От острых глыб, от голых скал
до желтых вод Кубани мутной
их мчал неудержимо вал,
прочь унести спеша как будто.
И дальше их несла вода,
туда, где степи к морю жались,
в долины дымные, туда,
где насмерть их отцы сражались…
Машина ушла, но вернуться должна
за теми, кого не вместила она.
А в темной палате шел ночью совет:
– Дойдут ли?
– Попробуем, выхода нет.
– Погибнут они, не осилят пути!
– А здесь?
– Что бы ни было, надо идти.
– Теплее одеть, захватить адреса… –
На сборы осталось им четверть часа.
Шелестела ледяная каша,
дождь, хлеща, долины заливал.
Старый врач и санитарка Паша
повели детей на перевал
по опасным осыпям и пенным,
шумным речкам, через Чертов мост,
по горбатым медленным моренам –
черным глыбам в человечий рост…
В летний день на той крутой дороге
лишь в бреду предстать могло бы нам:
детские израненные ноги
здесь скользят по мокрым валунам.
Холод, ветер…
По ущельям гулким
рев осенних, вздутых ливнем рек…
То и дело жалкие фигурки
падают, проваливаясь в снег.
Мишеньки, Аленушки, Наташи,
сросшиеся с сердцем имена…
Дети наши, маленькие наши,
вот что с ними сделала война!
Как прихода их когда-то ждали,
кукольные тапочки вязали,
покупали мягкую фланель…
За́долго подыскивали имя
и не спали по ночам над ними,
на родную глядя колыбель!
От простуды берегли и кори
или – страшно вымолвить! – огня.
…
В ледяной шуршащей мокрой каше
по пояс шагают дети наши…
Матери, вы слышите меня?
Впереди, светясь сияньем млечным,
грозным валом наплывают льды…
В плотный снег впечатаны навечно
детские неверные следы.
У меня они перед глазами…
Тяжело на сердце у меня:
человек в потрепанной панаме
отдыхал у нашего огня.
Дружбе нашей был сердечно рад он,
собирал цветы и между дел
первоклассным фотоаппаратом
этот страшный путь запечатлел.
Пусть он пойман был еще в ту пору,
пусть расстрелян…
Суть совсем не в нем.
Если я хоть раз впустила вора,
значит, плохо берегла свой дом.
Сколько их, непойманных, бродило
днем и ночью по моей стране…
Как же мне на ум не приходило,
что, возможно, встретятся и мне?
Отчего жила я без заботы,
зла не видя, счастья не храня,
отчего я думала, что кто-то
должен делать это за меня?
…Русый ежик, мягкий и упрямый,
век бескровных бледные края…
– Как тебя укладывала мама?
Расскажи мне… доченька моя… –
Ты ведь помнишь маму?
На вокзале
поезд ждал отправки, пар клубя…
Грустными, блестящими глазами
мама посмотрела на тебя.
Ей казалось – все непоправимо:
восемь лет, туберкулез бедра…
«Ничего, – сказали доктора. –
Теберда, а может, берег Крыма…
Не волнуйтесь: это все пройдет!»
Начинался сорок первый год.
Все пройдет!
Пускай тебе приснится
разное забавное зверье,
пусть к постельке прилетит жар-птица –
детство улетевшее твое.
И, хотя бы нам пришлось за тыщи
верст идти и днем искать с огнем,
ты не бойся – мы его отыщем
и опять тебе его вернем!
III
