Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова
Миша, Мишка и Мишук.
Дорога на Клухор
I
Последний предвоенный год.
Уже июль к концу идет.
Становятся студеней зори.
Закаты ранние желты.
Как будто ближе стали взгорья
и четче снежные хребты…
Счастливый отдых на исходе.
Друзьям, сроднившимся в походе,
с горами расставаться жаль,
но план таков:
через Клухори
спуститься вниз, на берег моря,
где зреют сливы и миндаль.
В горах недолго длится лето
и рано стужей дышат льды…
Итак, мы вышли до рассвета
вверх по теченью Теберды.
Тысячелетних скал горбы
от мха иззелена-седы,
и камни масляные лбы
высовывают из воды.
Похожие на веера,
фонтаны брызг шумны, белы…
Литые глыбы серебра
стремятся с гулом изо мглы,
и на волны крутой разбег
взлетает, тельце накреня,
форель – творенье горных рек –
в багряных крапинках огня.
Трава густа, и лес высок,
промяты тропки у воды –
следы босых ребячьих ног,
следы подков, следы сапог,
копыт раздвоенных следы…
Все глуше путь…
За часом час
шагаем мы долиной длинной
в колючих зарослях малины…
Жара и жажда мучат нас.
Скорее бы в тени прилечь,
рюкзак тяжелый сбросив с плеч!
Беспечный путь на перевал,
студентов шумное веселье…
Как ты мне памятен, привал
у Гоначхирского ущелья!
Скалистый коридор глубок,
на диких кручах пихты виснут,
отвесными стенами стиснут,
на дне беснуется поток,
а наверху при блеске дня
костра чуть видимое пламя,
крик соек, беличья возня,
смех, возгласы…
Не помню я,
когда он вырос перед нами
в своей поношенной панаме
и сел у нашего огня.
Так повелось, что в сердце гор
бывают рады каждой встрече.
– Откуда, друг, идешь?
Далече ль? –
…И завязался разговор.
Широкоплечий, средних лет,
на лбу морщин глубокий след,
блеск проседи в короткой стрижке,
бровей колючие кусты…
Глаза пронзительно чисты,
живые, словно у мальчишки.
Он подружился с нами сразу,
хоть от смущения сперва
мрачнел, когда коверкал фразы
и, обрывая нить рассказа,
с трудом подыскивал слова.
Да, он в России эмигрант.
Бежал от гитлеровских банд.
Ему нельзя попасться в лапы
неумолимых палачей,
он чудом скрылся от гестапо
во мраке мюнхенских ночей…
Он ничего не станет в тайне
держать от нас – своих друзей.
Он по призванию ботаник
и по профессии своей.
Специалист альпийской флоры,
он превосходно знает горы,
признаться откровенно, он
в Кавказ, как юноша, влюблен!
Конечно, крест его тяжел –
в изгнанье жить в такие годы.
Но он у русского народа
вторую родину нашел.
Какой народ! Он поражен,
глазам поверить трудно даже,
что есть страна, в которой каждый
такой заботой окружен.
Да вот на днях…
почти до слез
он был растроган… довелось
ему увидеть за оградой
кроваток белые ряды…
Вдыхая воздух Теберды,
в них малыши больные спали.
Он узнавал – ему сказали,
что это дети горняков,
учителей, ткачей, матросов…
Он вспомнил чопорность Давоса
среди швейцарских ледников,
баронов и биржевиков,
глядящих друг на друга косо…
Закон советский не таков, –
благословен закон страны,
где все свободны и равны!
Он простирал картинно руку,
взор устремляя в облака.
(Сказать по правде, нам слегка
излишний пафос резал ухо.)
Но все ему прощали мы:
он из гестаповской тюрьмы!
Неделю шел он с нами рядом –
всем угождавший человек
с немного напряженным взглядом
из-под нависших темных век.
Перед изгнанником-ученым
мы хвастались наперебой
удобным для подъема склоном
и вновь отысканной тропой.
Ему указывали, споря,
наикратчайший к морю путь
и предлагали возле моря
в палатке нашей отдохнуть…
Уже огни в воде дрожали,
Сухуми искрился вдали,
когда в пути нас задержали
береговые патрули.
Метнулись под седою стрижкой
вмиг полинявшие глаза.
Солдат сказал сквозь зубы:
– Крышка!
Попалась старая лиса!
Когда его под стражу взяли,
мы не могли в себя прийти.
Мы в сотый раз припоминали
все происшедшее в пути.
Друг друга горько попрекая,
мы выясняли в сотый раз,
кто усадил, кто налил чаю,
кто плакал, слушая рассказ…
Сидеть, глазеть, разинув рот!
Но ротозейству в извиненье
мы все сошлись в наивном мненье:
мол, горы – это не завод!
Он ворошил вихры ребенку,
он с нами в кошах пил айран[1],
кричал он девушке вдогонку:
– Поймаю, козочка, джейран! –
Он был услужливейшим другом,
неутомимым ходоком,
он, проходя альпийским лугом,
бежал за редкостным цветком.
Кладя под лупу лепесточки,
он тут же отмечал на глаз
опознавательные точки
высокогорных новых трасс.
Плато́ в кольце крутых отвесов
под сочным травяным ковром
определял он кратко:
«Место
пригодно под аэродром».
Он даже недоступный купол,
небес светящийся эфир,
глазами тщательно ощупал
и на квадраты разграфил.
И пусть неистребимой тенью
на нашей жизни ляжет та,
граничащая с преступленьем,
доверчивая простота,
с которой мы тогда встречали
на нашем празднике его,
с которой мы ему вручали
ключи от дома своего!
II
Четыре лета, пыльных, знойных,
четыре долгие зимы
идет война.
Что значат войны,
теперь отлично знаем мы.
Война… не счесть ее обличий,
и для меня была она
тяжелой тишиной больничной,
ночами длинными без сна…
Морозный запах хлороформа,
